Юрий Стрижевский - Повесть о мужестве

Николаю нравилась такая прямолинейность решений и плакатная простота персонажей, но внутренним чувством он понимал, что рядом с этим должно вырастать какое-то новое, настоящее, большое искусство. Об этом он часто теперь толковал с пожилой библиотекаршей.

— А знаешь, — сказал он однажды Старикову, — что сказал Ленин о буржуазной культуре? Это, говорит, наследство, которое накоплено тысячелетней историей человечества. Надо, говорит, взять оттуда все ценное и на этом фундаменте строить свою культуру. Вот!

Стариков с любопытством взглянул на Николая и промолчал.

Прошла зима, наступило лето, а на бирже труда по-прежнему только ставили штампы в карточке и никакой работы не предлагали. Николай делил свое время между домом, клубом и библиотекой. При клубе был неплохой гимнастический зал.

Почти каждое утро Николай занимался там на кольцах, турнике, прыгал через «кобылу». Там он познакомился с руководителем гимнастической секции Андреем Виноградовым. Тот, будучи сам отличным гимнастом, охотно делился с Николаем секретами своего мастерства.

В одиннадцать часов открывалась библиотека. Николай садился за один из столов пустого в этот ранний час читального зала и читал часов до двух-трех, когда уже надо было бежать обедать. Иногда к нему подсаживалась библиотекарша, и они тихо толковали о прочитанных книгах. В этих беседах для Николая открывался дотоле неведомый ему мир, полный красок и образов, мир не прекращающейся борьбы светлых идей с силами мрака. Пожилая женщина с уважением относилась к этому юноше, с детской серьезностью ловившему каждое ее слово. Незаметно, ненавязчиво она руководила его чтением. У нее всегда были отложены книги, специально подобранные для Николая.

А дома тоже было нечто заветное — по чертежам, присланным ему из Москвы «мушкетерами», он мастерил настоящую авиационную модель; строгал тоненькие планочки каркаса, клеил папиросную бумагу. Иногда к нему заходил Виктор и подолгу, с любопытством следил за работой брата.

— А летать она будет? — спрашивал он.

— Обязательно будет, — убежденно отвечал Николай.

И она полетела. В начале августа, в один из погожих дней, Николай в сопровождении Виктора и Нины вышел за поселок в золотое от цветущей сурепки поле. Впереди них по тропинке рыжим лохматым шариком катилась ошалевшая от радости Муфта. Над полем стоял неумолчный звон кузнечиков. Теплый ветер шевелил листья одинокой березки, неизвестно какой судьбой выросшей на бугре, вдали от своих подруг. Николай бережно развернул свою ношу — летающую модель с далеко вынесенным вперед воздушным винтом и широким хвостовым оперением. С характерным шорохом заработал резиновый моторчик, модель вырвалась из рук своего конструктора и по пологой кривой стала подниматься в небо; встречный ветер бережно поддерживал ее. Моторчик перестал работать, но модель все летела, опираясь на тугие воздушные струи.

В октябре Николаю вручили на бирже талончик с направлением на Паровозоремонтный завод. В отдел кадров ходили вместе с отцом. Оттуда, после переговоров с мастером Иваном Сергеевичем Афанасьевым, Николая направили учеником стерженщика в литейный цех.

— Ты ходи и приглядывайся, — сказал Иван Сергеевич Николаю. — Сегодня у меня с тебя спроса не будет. Если чего, так ты меня спрашивай. Понял?

Посреди цеха горкой лежала формовочная земля. Николай потрогал ее, попробовал сжать в комок. Тяжелая, маслянистая, она была похожа на творог, только черного цвета. Последил он за работой формовщиков, посмотрел, как осторожно они вынимают отформованную модель и аккуратно, чтобы не нарушить форму, соединяют две половинки тяжелой железной опоки. Он пробовал набить опоку землей, когда к нему подошел Иван Сергеевич.

— Ну, салага, — сказал он, — гляди в оба — сейчас металл сливать будем.

Ослепительно белая струя, рассыпая искры, ударила в дно ковша, похожего на огромную разливательную ложку на колесах. На черном от копоти потолке причудливо зашевелились тени стальных ферм. Двое рабочих осторожно покатили тяжелый, раскалившийся до темно-вишневого свечения ковш по рифленым чугунным плитам пола. На поверхности металла подрагивала бурая сморщенная пленка. Ковш медленно наклонился, и тонкая струйка металла полилась в форму. По литейной поплыл голубой угарный дымок. Резко запахло жженой формовочной землей. Вот форма уже залита, из ее лётки со свистом вырывается струйка бурого дыма, а из ковша уже льется металл в следующую. Литейщик в большом кожаном фартуке и таких же рукавицах, словно заботливый повар, раздает порции металла. Вот и последняя форма получила свою порцию. Медленно тускнеет раскаленное дно опрокинутого ковша. Рабочий цикл окончен. Все облегченно вздыхают. В ожидании этого момента работали формовщики, набивая опоки, и Франц Павлович трудился в своей «кухне». Сейчас он стоит в дверях ваграночной и, поглядывая на сына, перемигивается с пожилым литейщиком, который, вытерев большим платком мокрое от пота лицо, жадно пьет из большой кружки подсоленную воду.

И стал Николай Гастелло рабочим. Первые дни он находился словно в тумане, кипучая жизнь большого заводского коллектива ошеломила его. Ребята, с которыми он постоянно встречался в клубе, здесь были совсем другими — серьезными, сосредоточенными. Выйдя как-то из цеха, он прямо наткнулся на Старикова: тот нес на плече какой-то неведомый Николаю инструмент.

— Ага, попался, — подмигнул он Николаю. — Правильно, хватит лодырничать! — и, не дожидаясь ответа, пошел дальше, шагая через мутные осенние лужи.

В обед в заводской столовой Николай встретил Леву Рябова. Потолковали о самодеятельности, договорились встретиться в клубе.

— А на курсы ты уже ходил? — поинтересовался Лева на прощание.

— Еще бы!

В первый же день, как только у Николая оказался заводской пропуск, он пришел в канцелярию курсов.

— Заявление принес? — спросил его завуч.

— Да.

— Так, так, учиться, значит, задумал. Дело хорошее… Гастелло? Это не родственник твой в литейке работает?.. Отец? Вон как! Ну, посмотрим, что ты тут написал. «Прошу принять на учобу… окончил пять классов». Все правильно, только «учебу» надо через «е», а не через «о» писать. Да ты не тушуйся, не такие еще грамотеи к нам приходили, — сказал завуч, заметив смущение Николая. — В общем, десятого в пять тридцать первое занятие.

Теперь Николай три, а то и четыре раза в неделю приходил домой в десятом часу.

— Ну как, студент, трудно? — спрашивал его иногда Франц Павлович.

— Трудно, батя, — отвечал Николай, — фундамент у меня жидковат.