Раджаб Амонов - Весна в краю родников

Показали нам, зрителям, отца этого жениха. Важный и пузатый ишан не вызвал у нас симпатии. Не понравилось никому и то, как заискивает отец девушки перед ним.

Пожалуй, весь зал был на стороне брата девушки. Этот парень, которого играл наш пионервожатый, восстал против сватовства. Он дерзко вмешался в разговор своего отца с гостем и заклеймил ишана как паразита, врага трудового декханства, недруга школ и образования, а также женского раскрепощения. Парень призвал всех зрителей не доверять ишанам и муллам, потому что они всегда заботятся лишь о своем благе и бесстыдно вытягивают из народа соки. Школьный двор одобрительно зашумел. А были тут не только ученики и учителя, но и множество жителей кварталов Вогат и Мулчар, приглашенных школой на спектакль.

Новая волна интереса к спектаклю поднялась, когда на сцену вышла Офтобой, стройная и загорелая, в шелковом платье, бархатном камзоле-безрукавке поверх него. Она сказала, обращаясь к ишану, что время баев и мулл прошло, настало время свободы, равноправия, науки, знаний. «Убирайтесь с этим вашим сватовством, — звонко заявила она ишану, — я никогда не выйду за вашего сына-лежебоку!»

Затем Офтобой обернулась к зрителям:

— Товарищи, помните, что женщины и девушки тоже люди! Они тоже должны учиться, стать грамотными. Да здравствует свобода женщин! Долой паранджу!

Под конец девушка запела так, что было слышно в самых дальних уголках двора:

Удивительно горячо воспринимали зрители наивный, но искренний спектакль. Одни бурно аплодировали, другие в задумчивости сидели притихшие.

Я тоже задумался. У меня не было сестры, за которую требовалось воевать с самодурами, я думал о судьбе девочек нашего квартала. Почему не принято отдавать их в школу? Ведь даже женщины стали учиться, ходят в ликбез. Между тем в нашей школе, где шесть классов, учатся всего три девочки: две малышки в первом классе и Мусаввада с нами, в третьем.

Но ничего. Щедрое лето ведь начинается с весенней травинки. Все-таки первые три девочки — уже с нами. И я вспомнил поговорку, которую любит повторять мой дядя Устокурбан: «Благодатный год по весне виден!»

Другой такой убогой кибитки — глинобитной лачуги, — как эта, не было во всем нашем квартале. Жила тут одинокая старуха, которую и стар и мал называли Очахурди́. Это не имя. Это, если перевести с нашего диалекта, означает «младшая бабушка», младшая оча́. По имени старуху никто и не называл.

Да и кто стал бы задумываться над тем, каково настоящее имя убогой Очахурди! Щупленькая, иссохшая, совершенно седая, в ветхой одежде, она незаметной мышкой жила в своей жалкой лачуге на задворках квартала. Единственной ее радостью было посещать мою бабушку. А появление в нашем квартале старьевщика становилось для Очахурди каждый раз событием. Иных радостей и событий в ее жизни, наверное, никогда и не было, в этом мы, мальчишки, могли поклясться.

В теплые дни Очахурди обычно сидела у порога своей лачуги на обрывке кошмы и без конца перебирала, перекладывала с места на место какую-то ветошь, тряпье. Рядом всегда лежала торбочка с сухарями. Очахурди то и дело запускала туда костлявую руку, извлекала крохотный кусочек высохшего хлеба и долго смаковала его беззубым ртом, макая в воду.

В ненастье ей не сиделось дома, она шла к нам. Такая бедная, а никогда не являлась с пустыми руками! Обязательно несет что-нибудь в широком рукаве своего латаного-перелатаного платья: или лепешку, или пару щепоток чая, а то даже горсть грецких орехов либо миндаля.

Бабушка всякий раз ругала ее за это:

— Да бывайте же у нас запросто, Очахурди! Если придете без гостинцев, я вас разве не впущу в свой дом?

— Да буду я жертвой за вас, Мухаррамджан! — отвечала гостья. — Не говори же так… Горсть изюма не сделает человека ни богаче, ни беднее. Принесла, чтобы нам вместе полакомиться. Когда дома сидишь одна, то и глоток воды в горло не идет…

Она часто засиживалась у нас допоздна и готова была шмыгнуть к порогу, как только бабушка начинала стелить постель. Обычно ее не отпускали, укладывали спать у нас. Моя мать (она тогда жила еще с нами) не очень радовалась, но бабушка, будто оправдываясь, шептала ей: «Я и уснуть-то не смогу, если она побредет коротать ночь одна в своей холодной кибитке…»

Меня больше всего удивляла молчаливость Очахурди. Я уже знал, что женщины любят рассказывать друг другу о себе, особенно трогательные истории из своей жизни. Очахурди обычно молчала. Был ли у нее муж, имела ли она детей и дом, ни о чем таком она никогда не рассказывала. Я не видел, чтобы она смеялась или плакала.

Она всегда была одинаковая. Сядет на самое скромное место чуть ли не у порога и молчит, смотрит, слушает. Бабушка накрывает дастархан [25] Дастарха́н — скатерть с угощением. — Очахурди смотрит, я листаю книжку с картинками или пытаюсь что-нибудь нарисовать на листочке — Очахурди не отрывает глаз от книги и карандаша.

Бабушкины рассказы она слушала, не упуская ни слова. Потому, может быть, бабушка и посылала меня частенько к ней:

— Иди, скажи Очахурди, пусть придет, поест горячей шурпы да мою тоску развеет. Что ей одной там сидеть?

Я послушно шел и всякий раз удивлялся, до чего бедное у нее жилище. Там не было даже приличной кошмы. В углу всегда высилась куча войлочных клочков и прочего хлама.

Я относился к Очахурди ни плохо, ни хорошо. Что она есть на свете, что ее нету… Скажут позвать — позову. Придет — пусть, не придет — и не вспомню о ней. А вот мой братик Шакир, тот видеть не мог эту старуху. Он встречал ее криком:

— Опять пришла? Уходи! Ты грязная.

Никакой неряхой Очахурди не была, не нравилось же моему братику, наверное, то, что у нее сморщенное лицо, мутные глаза, беззубый рот, лохматые седые космы, сгорбленная спина.

Такой она казалась и многим мальчишкам постарше. Они ее недолюбливали. Как увидят где-нибудь на улицах нашего квартала, так выкрикивают вслед сочиненную наспех дразнилку вроде такой:

Не из-за этого ли Очахурди старалась не показываться на улице? Правда, бывали дни, когда старушка ни за что не усидела бы дома. Я говорю о тех днях, когда к нам в квартал наведывался старьевщик.

Появлялся он верхом на ослике, впряженном в арбу. О себе старьевщик оповещал истошным криком: