Юлия Радченко - Под заветной печатью...

Итак, круг замкнулся. Значит, в 1828 году Пушкин действительно признался Николаю в авторстве. Правда, признался не до конца: годом написания поэмы назвал 1817-й, ибо, во-первых, был тогда помоложе, а во-вторых, после этого уже был наказан за «афеизм»: не станут же его дважды наказывать за одно и то же.

Вот какое сообщение выслушала я на научном заседании. Оно вызвало волнение среди собравшихся. Позже была принесена папка с подделками и «письмо к царю» было переложено в другую с надписью «Dubia», что по-латыни значит «сомнение»: ведь нет полной гарантии, что Бахметев списал весь текст и без ошибок — пропустил одно «и» в заглавии, мог и еще ошибиться.

Рассказ закончен. Впрочем, нет. Вот нашли же копию письма к царю, и ученые задумались над происхождением сюжета пушкинской «прелестной шалости». А вот другой специалист решил отыскать следы кишиневского друга поэта Николая Алексеева, владевшего самой полной рукописью, и кто-то предлагает даже простукать стены старинного особняка, где, ему кажется, могут найтись спрятанные листы.

И кто знает, вдруг однажды, совершенно неожиданно, на стол ляжет листок с изящным почерком, и среди веселых адских бесов проступят строки:

Августовским днем 1826 года на улицах Москвы сотни тысяч людей: идет бесплатная раздача вина и яств; гремит пушечный салют; на огромном пространстве в Кремле и вокруг него — гвардия, двор, министры. Колокольный звон, всеобщий молебен.

Хотя столица давно в Петербурге, но коронация каждого императора обязательно происходит в Москве. Для нового же царя Николая I это не просто коронация: царь вступил на престол восемь месяцев назад — под гром других пушек, на Сенатской площади, а всего за несколько дней до приезда его в Москву в Петербурге были повешены пятеро декабристов. Поэтому многие понимают, что власть празднует не только начало своего царствования, но и нечто другое. «Никогда виселицы не имели такого торжества, — запишет позже один из очевидцев. — Николай понял важность победы».

Тот, кто написал много лет спустя только что приведенные строки, находился в толпе. Среди бессмысленно орущих пьяных обывателей, среди снующих солдат, монахов, шпионов юноша молчал и только разглядывал окружающих. В первый раз он видит теперь молодого царя и позже создаст его словесный портрет: «Николай красив той красотой, которая обдает холодом; убегающий назад лоб, челюсть, сильно выдвинутая вперед, выдавали человека с непреклонной волей и слабой мыслью, жестокого и чувственного… Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза».

Таким разглядел молодой человек молодого царя. Видел он и другую важнейшую персону на этом зловещем празднике: как москвич, видел не в первый раз, но никогда прежде не смотрел на этого известного человека с таким презрением: «Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства… Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками».

Так впервые стали друг против друга юный Александр Герцен и старший его тридцатью годами митрополит Московский и Коломенский Филарет. В эти часы, на этой площади начался их поединок, который продлится почти полвека; поединок, в котором, конечно, участвовали не только они: на стороне одного — небольшой круг честнейших и смелых людей, на стороне другого — гвардия, трон, алтарь, пушки. На стороне молодого — его Россия, на стороне старшего — его бог и его царь. Силы как будто совершенно неравны; к тому же митрополит — человек способностей выдающихся и ума немалого.

Пути, которыми шли до того мальчик и преосвященный муж, были настолько не похожи, что, казалось, никак не могли пересечься, столкнуться — но вот свершилось! Когда пятимесячный Александр Герцен бессмысленно улыбался и махал ручкой на зарево гигантского московского пожара 1812 года и когда его отца допрашивал сам Наполеон, именно в этом году карьера тридцатилетнего Филарета резко пошла вверх.

Сыну дьякона из городка Коломны, Василию Дроздову нелегко было пробиться, и он, находясь уже на самых высоких должностях, не раз намекал, что сам, своими силами поднялся наверх: не то что какой-нибудь дворянский, аристократический отпрыск, за которым и его предки, и имения, и крепостные, и придворные связи — ничего этого у Василия Дроздова не было. Зато юный коломчанин с неслыханной энергией налегал на учение в семинарии, благодаря изумительной памяти помнил наизусть сотни священных текстов, легко и быстро овладевал новыми и древними языками, в скором времени прославился как искусный ритор, проповедник, философ. Прибавим к этому еще мощное честолюбие, и мы увидим, каков был молодой священник за несколько лет до того, как население Москвы пополнится Александром Ивановичем Герценом.

При таком даровании, однако, карьеру может сделать лишь тот, кто пострижется в монахи, откажется от спокойной должности попа, откажется от семьи, которую разрешено иметь «белому духовенству», но не дозволяется черному: только монах может рассчитывать на движение вверх по лестнице духовных рангов вплоть до митрополита.

И 26-летний Василий Дроздов расстается со своим старым именем, становится монахом Филаретом (тезкой другого честолюбца, за двести лет до того насильственно постриженного). Тут карьера пошла: вскоре молодой человек уже профессор философии, а в 1812-м, военном, году попадает на очень важный перспективный пост — ректора Санктпетербургской духовной академии…

Проходят годы. Дитя, затем юноша Александр Герцен открывает первые книжки, в его руках — сочинения молодого Пушкина, в «затертых тетрадках» прочтены запретные стихи Рылеева. Вместе с шиллеровскими героями он мечтает о свободе, о победе возвышенных чувств. Но этих чувств как будто не чужд и ректор Санктпетербургской духовной академии: вместе с Державиным он присутствует на том знаменитом лицейском экзамене, где 15-летний Пушкин читает свои «Воспоминания в Царском Селе». Филарет немало говорит о просвещении народа, и хотя, конечно, главным проводником этого просвещения видит церковь, но все же старается увеличить число знающих, толковых священников, которые имели бы влияние на свою паству. Поскольку же священные книги печатаются на малопонятном старославянском языке, Филарет охотно включается в дело их перевода на русский; в общем старается как-то обновить, усовершенствовать духовные ведомства. Задача вполне как будто бы «благопристойная», ничего противоправительственного здесь нет, но даже это вызывает подозрения Аракчеева и ему подобных. Любое просвещение народа кажется опасным. Некоторые, наиболее мрачные и реакционные из придворных деятелей поговаривают, что уж слишком умен духовный наставник и «мудрствует» там, где надо слепо подчиняться.