Юлия Радченко - Под заветной печатью...

Тупая власть бьет по своим, и даже честолюбивый Филарет, уже давно принадлежавший к верхам, переживает известные «горести от ума», некоторые его духовные сочинения осуждены и запрещены…

Вскоре, однако, выясняется, что самодержавная власть уже не может обойтись без такого опытного, умного духовного соучастника. Поэтому наступает день, и он становится митрополитом Московским. Со времени Петра I, когда был упразднен сан патриарха, главными фигурами российской церкви стали несколько митрополитов, но — рядом с Петербургским и Киевским — Московскому по старинке всегда отдавались особые почести, он как бы считался «первым среди равных».

Сбылась мечта сына коломенского дьячка: в сорок с небольшим лет, полный сил и энергии, Филарет фактически главное лицо в русской церкви и, как видно, не сразу привыкает к этому. Ум, хитрость, дар слова — все это иногда (как прежде!) еще толкает к несколько необычным, порою довольно рискованным словам и поступкам. Например, случается, говорит в проповедях, что человек не может быть законно орудием другого человека, что между людьми может быть только обмен услуг («и это, — заметит Герцен, — говорил он в государстве, где половина населения — рабы!»).

Однако власть, неуемная жажда власти, огромные, можно сказать министерские, права, возможность многих карать или миловать — все это быстро охлаждает своенравные порывы и постепенно приближает святителя к манере и повадкам своего хозяина, Николая I. Митрополит, правда, редко упускает случай подчеркнуть глупость и ничтожество большинства своих подчиненных и делает это с обычным ядовитым остроумием, — но притом кому же, как не ему, командовать молебствием во время коронации и «благодарить бога за убийства»! И если бы он мог заметить в толпе тот взгляд, которым смотрит на него один из юных представителей его московской паствы, Александр Герцен! Но Филарету не до таких мелочей — ведь рядом с ним двор и царская фамилия.

И еще пройдут годы. Александр Герцен и его новый друг Николай Огарев поклянутся на Воробьевых горах, и хорошо, что митрополит Московский и Коломенский не слышит этой клятвы! Юноши поступят в Московский университет, закончат его и поведут себя вольно, весело, — а царская тень все шире ложится на их пути, и вот-вот грянет гром! Все крепче и свирепее николаевские заморозки, и даже прославленный митрополит не сразу к ним привыкает.

Две истории разыгрываются у многих на глазах, о них везде говорят, и даже молодым дерзким юнцам, уже почти не верящим, не имеющим склонности ни к Филарету, ни к знаменитым Филаретовым проповедям (собирающим сотни, тысячи людей), даже им приходятся по сердцу некоторые словечки и выходки главного духовного лица Москвы.

Одна история связана с известным доктором Федором Петровичем Гаазом, который был защитником многих убогих и несчастных, но особенно старался помочь тем, кого отправляли по «Владимирке» в сибирскую каторгу и ссылку. Все свои средства он отдавал нуждавшимся, требовал облегчения цепей и однажды, как рассказывали, прошел сам вместе с осужденными целый этап в кандалах, после чего для ссыльных были сделаны некоторые облегчения. Беседуя с приговоренными, добрый Гааз часто убеждался в их невиновности и тогда «беспокоил начальство». Почти полторы сотни просьб о прощении или облегчении участи простых людей подал Гааз в Московский тюремный комитет, председателем которого был митрополит. В конце концов Филарету все это порядком надоело, и он ответил Гаазу: «Вы все говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных… Таких нет! Если человек подвергнут каре — значит, есть за ним вина».

Мысль митрополита — обычная для всех правителей: кто виноват перед властью, тот виноват перед богом.

Однако Гааз ответил: «Да Вы о Христе забыли, владыка».

Действительно, Иисус Христос был осужден «законной властью» и распят.

«Все смутились и замерли на месте, — вспоминает очевидец, — таких вещей Филарету никогда еще и никто не дерзал говорить». Митрополит, однако, нашел достойный для себя выход из неприятного положения (тем более что все происходило при свидетелях!). Он помолчал и поблагодарил доктора:

— Нет, Федор Петрович, когда я произносил мои поспешные слова, не я о Христе позабыл — Христос меня позабыл!

Уж не поэтому ли в одной из своих проповедей, обращенной к колодникам в пересыльной тюрьме, Филарет говорил, что они, наказанные, уже покончили со своим прошлым и им предстоит новая жизнь, а между другими есть еще большие преступники, — и уж в Петербург шел донос, что глава московской церкви оскорбил начальство…

Вторая «щекотливая история» разворачивается на глазах у Герцена и Огарева. В Москве началась холера: «Все трепетало страшной заразы»; многие испугались, призвали на помощь студентов. Во второй столице образовалось нечто вроде самоуправления, и надо отдать должное Филарету, что в обстановке панического страха он своим спокойствием пытался успокоить народ: устроил общее молебствие, во время которого напуганные жители выходили из домов, бросались на колени, прося отпущения грехов. «Даже священники, — вспомнит Герцен, — привыкшие обращаться с богом запанибрата, были тронуты. В Кремле митрополит стоял на коленях и молился — да мимо идет чаша сия».

Герцен соглашается, что Филарет не струсил, как многие другие, хотя «молебствие так же мало помогло от заразы, как хлористая известь». Впрочем, даже эта молитва вскоре навлекает на Филарета царский гнев: он взял текстом своей молитвы эпизод из Священного писания, как ангел предложил царю Давиду избрать из трех зол — войны, голода или чумы — одно, и Давид избрал чуму. Николай I разозлился, увидев в этом намек на свои грехи, грозился даже сослать Филарета митрополитом в Грузию, и тогда виноватый разослал по всем церквам пояснение к своей проповеди, где сообщал, что Давид — это не царь, а мы сами, погрязшие в грехах. Тут уж двусмысленный текст был замечен и теми, кто сначала не уяснил скрытого намека… По этому поводу много шептались и даже смеялись, несмотря на смертельную опасность, растворенную в воздухе… Герцен же с грустью отметит, что Филарет проводил свой молебен на том самом месте, где шесть лет назад он благодарил бога за победу Николая над декабристами.

«Так играл в оппозицию Московский митрополит», — заканчивает Герцен рассказ об историях с Филаретом.

Юные же студенты Московского университета, Герцен и Огарев, не играли, они поклялись и выполняли клятву…

Еще десять — пятнадцать лет проходит. Мужают, а иногда преждевременно стареют те молодые; Герцена на много лет отправляют в ссылку — сначала в Вятку, потом во Владимир, затем он возвращается, пишет первые сочинения и статьи, становится знаменитым литератором, вместе с Белинским, Огаревым и Грановским пытается хоть немного осветить «николаевскую ночь». В Вятке же сосланного из Москвы молодого человека прежде всего расспрашивают о знаменитом московском ораторе-златоусте: каков Филарет-святитель?