Николай Морозов - Юта

Когда за деревней скрылась последняя машина, толпа бросилась к месту расстрела.

А Юта сидела на возу, уставившись огромными синими глазами куда-то в поле, и всё ещё не верила в то, что сейчас видела. Потом она закрыла глаза ладонями и, сжавшись, уткнулась лицом в узел…

Деревня Дубки, в которой жил Николай Алексеевич Воронов, была похожа на большинство деревень Псковщины: несколько десятков домиков, крытых дранкой или черепицей, с крашеными скамеечками под окнами, обступали с обеих сторон глинистую дорогу, которая в дождь расползалась так, что ни проехать, ни пройти; за домиками - сады, огороды, обнесённые частоколом; а за ними - до самого леса поля, холмистые, с низкими лощинами, с овражками, с грядками камней вдоль водосточных канав.

Рядом с деревней был конный завод. Два ряда бревенчатых конюшен, окружённых высоким дощатым забором, тянулись от деревенских выездных ворот почти до неглубокой разливистой речушки, в которой поили и купали орловских рысаков.

Николая Алексеевича уважали в деревне как умного, энергичного человека. На конном заводе его считали отличным специалистом; колхозники, когда речь заходила о зоотехнике-односельчанине, непременно отмечали: «Николай Алексеевич умеет говорить по-заграничному», - он хорошо знал немецкий язык.

Отец его, Алексей Владимирович Воронов, был разносторонне развитым человеком - увлекался литературой, историей, театром, музыкой, владел иностранными языками. Страстью Алексея Владимировича были лошади.

Страсть эта передалась сыну - мальчишкой он вместе с отцом часами пропадал на конюшне, в двенадцать лет не уступал отцу в верховой езде.

Больше двух десятков лет своей жизни Николай Алексеевич посвятил выращиванию орловских рысаков.

Давно бы ему можно было уйти на пенсию, да рысаки не отпускали.

К моменту прихода немцев в районный центр - городок, расположенный в трёх километрах от деревни, - большая часть лошадей осталась на конном заводе. Их не успели вывезти. Остался и Николай Алексеевич - он надеялся, что сумеет найти транспорт.

Прошла неделя, с тех пор как отгремели бои за городок, отполыхали пожары; по пустынной деревенской улице, подстрелив из пулемёта зазевавшегося петуха, проползли, лязгая гусеницами, танки - чудовища с крестами на угловатых бронированных плечах, а Николай Алексеевич всё ещё на что-то надеялся. Он да оставшиеся в деревне рабочие со своими ребятишками заботились о рысаках - их купали, чистили, гоняли на выпасы, на водопой.

Целую неделю немцы не появлялись в деревне. Все эти дни люди были в состоянии крайней растерянности, тревоги перед неизвестным. Каждый вдруг почувствовал, что всё то, к чему он стремился раньше в жизни, отнято. Чужими стали свой дом, сад, картофельное поле, лес, небо… Падала с крыши сорванная ветром черепица, гнулся в сенях крюк, на котором обычно висело коромысло, ломала рогами корова кормушку, и - удивительно? - ничего не хотелось чинить, исправлять. Только на конном заводе рабочие делали своё дело - то ли по привычке, то ли из уважения к Николаю Алексеевичу.

Варвара Васильевна и Юта поселились у Николая Алексеевича.

Юта, после того как на её глазах расстреляли цыган, очень изменилась: она осунулась, побледнела, в больших глазах застыло ожидание опасности. Напрасно Варвара Васильевна пыталась утешить её, Юта оставалась серьёзной, молчаливой, ко всему безучастной.

Она привыкла смотреть на мир беззаботными глазами; где бы она ни жила - в Ленинграде, в Петергофе, в посёлке у Варвары Васильевны, - для неё всё было ясно, открыто, просто. Чудесный, добрый мир! Но вдруг этот мир точно перевернулся. Юта смотрела на него и не узнавала: он стал непонятным, холодным, опасным.

Ночью, когда все в доме засыпали, а может быть, делали вид, что спят, Юте становилось страшно; её знобило, хотя не только в доме, но и на улице была теплынь; она с головой уходила под мягкое одеяло, зябко ёжилась, упиралась остренькими коленями в подбородок и думала… Думала о своём доме, о матери, о сестре. Иногда плакала, плакала тихо, чтобы никто не слышал. Часто вспоминала цыганёнка Мишку. Когда память рисовала Мишку, скачущего на коне под автоматным огнём, страх исчезал и появлялась неодолимая страсть быть такой же. О, если б она умела так скакать! Она умчалась бы из этого чужого, опасного мира.

Однажды вечером в деревню, урча, ворвался пыльный мотоцикл с коляской. Вёл мотоцикл немец в сером мундире и двурогой каске. Второй немец, весь в чёрном, с автоматом на груди, сидел в коляске и посматривал по сторонам. Позади водителя вцепился клещом в седло пухлый, круглоголовый человек в синей фуражке.

Мотоцикл остановился у дома Николая Алексеевича. Пухлый человек сполз с седла, покрутился на месте, кряхтя и потирая ляжки, и заковылял в дом. За ним, выставив вперёд автомат, пошёл немец в чёрном.

Николай Алексеевич удивился, увидев Максима Воронова, вошедшего в дом в сопровождении вооружённого немца.

Максим был его двоюродным братом. В городке он появился несколько лет назад, один, без семьи, и устроился на работу в райкоммунотдел. Несмотря на близкое родство, они были чужими. Дома у Николая Алексеевича Максим был всего один раз, сразу по приезде; он и не предполагал, что Максим жив - более двадцати лет не видались! Николай Алексеевич знал, что их отцы, родные братья, после революции из-за чего-то поссорились и отец Максима уехал за границу.

Украдкой скользнув бегающими глазками по столу, накрытому к ужину, Максим молча полез во внутренний карман пиджака. Он долго копался в нём, всё ниже и ниже опуская голову, но, видимо, не находил того, что было нужно. Наконец, досадливо пощёлкав языком, Максим расстегнул пиджак и вытащил из кармана пачку бумаг.

Николай Алексеевич не выдержал, спросил:

- Что это значит, Максим… - и добавил: - Петрович?

- Сейчас, сейчас… - рассеянно пробормотал Максим, рассматривая бумажку за бумажкой и запихивая их по одной обратно. - Вот она, проклятущая! - Максим развернул тетрадочный лист и подал его Николаю Алексеевичу. - Тебе адресована. Прочитай и распишись.

Николай Алексеевич взял листок. Это была повестка. Ему предлагали завтра к одиннадцати часам явиться в комендатуру.

- Зачем? - спросил он.

- Не знаю, не знаю… - Максим заторопился. - Вот карандашик… Распишись. Вот здесь, на уголке… Будьте здоровы!

- Максим, скажи… - Николай Алексеевич хотел спросить брата, почему он, а не кто-нибудь другой привёз повестку, но Максим поспешно выскочил за дверь.

- Николай Алексеевич, вас просит к себе господин майор!

Николай Алексеевич вздрогнул. Он пришёл в комендатуру за двадцать минут до назначенного часа и всё это время сидел в приёмной и думал: «Зачем бы это я понадобился немцам?»