Мария Анисимова - Рюма в стране ирокезов

Вождям подали копья. Трижды сходились Гайавата и Маскеноза, и ни разу наконечник копья не коснулся вражеской груди. Оба бойца были искусны в рукопашном бою. Только в третьей схватке сломалось копье у Маскенозы. И отважный Гайавата не поразил врага. Он отбросил свое копье и подзадорил вождя команчей:

— У тебя плохое оружие, Маскеноза! По оружию сужу о доблести воина.

Вождям подали томагавки. Словно два солнца, вращались в руках опытных воинов боевые топорики. Яростно сражался обозленный насмешкой Маскеноза. Спокойно отбивал удары Гайавата. Стремительным вихрем налетал Маскеноза на противника, но металл встречал металл, сыпались искры от оружия, а оба бойца были неуязвимы. Казалось, что битве не будет конца. Но ловким ударом по рукоятке выбил Гайавата томагавк из рук Маскенозы.

И второй раз отбросил боевое оружие великодушный Гайавата и крикнул:

— Ты недостоин носить оружие, Маскеноза! Женщины племени ирокезов лучше владеют томагавком, чем вождь команчей Маскеноза! Вызываю тебя на борьбу без оружия, вождь команчей!

И сошлись вожди грудь с грудью, и обвили торсы могучими руками, и земля прогибалась под богатырями. И молча смотрели воины на борьбу предводителей. И до сих пор не могут определить историки, случайно или преднамеренно ударил коварный Маскеноза доблестного Гайавату. Ударил запрещенным ударом — локтем по носу. И окрасилось лицо Гайаваты благородной кровью. И возмутился справедливый Гайавата и ударил своего врага в левое ухо. И быть бы великому побоищу, но вышел на Изумрудную поляну Костя-председатель и крикнул:

— Ша, пацаны! Дело есть!

И воины зажгли костер, и сели вокруг него, и закурили Трубку Мира. А когда Трубка Мира трижды обошла вокруг костра, Костя произнес речь:

— Вожди и воины! Я уважаю вашу храбрость и отвагу. Я преклоняюсь перед вашим мужеством. Но не мною сказано, что сила без мудрости — что слепой бизон. Вы подвергли опасности жизнь Сына Большого Вождя. Неразумно поступил тот, кто похитил его и держал голодным. Дважды неразумен тот, кто вверил его жизнь изменчивым водам Горного озера. А поэтому властью, данной мне племенами и народами, говорю:

— Уг! — сказали ирокезы.

— Уг! — воскликнули команчи.

И дымок от Трубки Мира с дымом от костра свивался. Молча воины сидели, позабыв о жажде крови. А потом пошли на дачу, взявшись за руки, как братья.

А на даче Костя сказал:

— И мальчишку, и козу, и Рюму сейчас же домой отправьте. И все сегодня же с дачи выметайтесь! Чтоб и духу вашего здесь не было!

Что с дачи пора уходить, это пацаны и сами знали: через месяц в школу идти, а дел невпроворот. Только мог же Костя и на этот раз сказать красиво!

В обратном переселении Рюмы и Женьки в детдом ничего торжественного не было. Ни процессии, ни сигналов, ни индейских племен. Маня и Нюрка по очереди несли Женьку, Вовка Спирин вел на веревке козу, а Генка Мазур шел сзади и подгонял козу хворостиной.

Генка хлестал козу не часто, но старался стегнуть побольней, очень уж ему было обидно, что из-за этой противной скотины он навеки опозорился перед своим племенем. Коза на Генкины удары реагировала нервным подрагиванием хвоста, а иногда даже испуганно «мекала» и устремлялась вперед.

Нюрке было немножко грустно: ведь дача и пруд — это ж интересно. Но стоило Нюрке подняться по лестнице на второй этаж, в свою спальню, как ее сразу же захватила деловая суета и грусти как не бывало.

Клавдия первая схватила Женьку и затормошила его:

— Здравствуй, Сын Большого Вождя! Здравствуй, Женька! Ну-ка, какой ты стал?

Она положила малыша на кровать и развернула:

— У-у! Да ты совсем большим парнем стал. А только под шейкой, Рюмушка, нужно почаще присыпкой припудривать. Видишь, краснеет! Понятно?

Нюрка кивнула головой:

— Понятно. Я ж старалась.

— Вот так, Нюрочка. Вот так. А теперь садись-ка. На тебе Лешкину рубашку и пришей к ней пуговки.

— Так я ж не умею, Клава.

— Чепуха. Умеешь. Вот нитка. Вот ушко в иголке. Продевай нитку. Так. Теперь узелок. Так. А теперь вот дырочки в пуговке, вот петельки на воротнике. Ну и шей: туда-сюда, туда-сюда. Ясно?

И спальня уже была не спальня, а пошивочная мастерская. Топчаны сдвинули к стене, а посреди комнаты водрузили на стол швейную машинку. Еще две машинки стрекотали в соседней комнате, в спальне старших девочек.

Здесь, в Нюркиной спальне, был как бы цех ремонта и мелких поделок. Клава пришивала заплатки. Маня Чепурная обметывала петли. Другие девочки штопали.

А там, в соседней комнате, там был высший класс. Там главенствовала Клеопатра Христофоровна. Туда по особому списку вызывали мальчишек и девчонок. Оттуда слышалось:

— Ровненько, ровненько стой. Так. А ну повернись. Подними руку. Не режет? Катя, пройму поглубже выбери.

В той комнате старшие девочки шили новое. То и дело в дверь первой комнаты просовывались физиономии с вопросом:

— Меня не вызывали? Нет? Когда же вызовут?

И Нюрка ждала вызова. Ведь у нее же нет ни одного платья. Какое оно будет?

Но вот из-за двери крикнули:

— Солодовкина! Нюра Солодовкина!

— Рюма!

Нюрка пошла не сразу. Она еще не верила, что вот сейчас с нее снимут мерку и пошьют платье. Она опустила на колени шитье и ждала, чтоб еще позвали. И ее позвали. Открылась дверь, и показалась Клеопатра Христофоровна в очках, с наперстком на пальце и сантиметровой лентой на шее. Отыскала глазами Нюрку:

— Тебе что — особое приглашение надо?

— Иду! Иду, тетенька!

— Не «тетенька», а Клеопатра Христофоровна! — И кастелянша скрылась.

Нюрка подошла к двери, глубоко вздохнула, как перед прыжком в воду, и шагнула в «ту» комнату.

А там!..

Там можно было ослепнуть! Никогда в жизни Нюрка не видела столько и такой красивой ткани. Ткань лежала на подоконниках, на стульях, свисала с топчанов, грудилась волнами на столах.

Среди этого невообразимого богатства, как полновластная хозяйка, стояла сердитая Клеопатра Христофоровна. Но вот она улыбнулась, и лицо стало очень добрым.

— Ну, выбирай! — И женщина, как волшебница из сказки, обвела кругом рукою.

Нюрка ничего не могла сказать — у нее сперло дыхание. Потом выдавила:

— А… а что выбирать?

— Материал на платье выбирай!

С теплой улыбкой смотрела Клеопатра Христофоровна на растерявшуюся Нюрку. Видно, вспомнила, как ее, тоже такой вот девчонкой, привел в магазин отец.

Они с отцом ходили к генерал-губернатору, сдавали заказ — забродские сапоги для охоты. Толстый, плешивый старик с седыми бакенбардами долго пыхтел, пока надел сапоги, — живот мешал, — потопал, прошелся по сверкающему паркету, а потом похлопал отца по плечу: