Анвер Бикчентаев - Большой оркестр. Сколько лет тебе, комиссар?

Мансур сидит сейчас у меня в кабинете. Он с ногами забрался на стул, зачем-то оттирает одну из своих грязных коленок и, конечно, как всегда, рассуждает.

- А может быть, - бормочет он, - мы никак не можем не ссориться, потому что мы все разные? Ведь про это еще давно, в день новоселья, дядя Яфай сказал… Это хорошо или плохо, что мы разные? Наверно, хорошо. Что, если бы все люди вдруг стали одинаковые?.. Конечно, они не спорили бы и не ссорились. Но так даже неинтересно было бы. И главное: не отличишь одного от другого - разве что по курносому носу или по рыжим волосам… Да, наверно, это хорошо, что мы разные. Только нужно уважать друг друга и, как говорит моя мама, не делить на части общее добро: труд, синее небо и солнышко…

Я стою у окна и слушаю, как рассуждает Мансур. Но вот он слезает со стула и подходит ко мне. Мы стоим рядом и смотрим на небо, чистое от облаков.

- А правда, что горизонт нигде не кончается? - спрашивает меня Мансур.

1957 год

«Бабье лето», «курячьи именины», «мушиные похороны» - какой только осени не бывает! И золотая она, и обильная, и пасмурная, и благодатная…

Но бывает ещё военная осень. И первая, и вторая…

В тот ненастный день позёмка зло рыскала по осиротевшим пашням и неглубоким оврагам, гоня перед собой перекати-поле. Этой суетливой и бесполезной работой громко восторгались лишь вороны, азартные и беспечные крикуньи. Они одни царили между обнажёнными полями и хмурым, пасмурным небом.

Они одни, если не принимать в расчёт мальчишку, бредущего по дороге, оставшейся теперь в глубоком тылу. На нём старая стёганка - заплата на заплате. Он ковылял, прихрамывая на левую ногу, наверно, потому, что правый сапог был как сапог, а левый - вовсе худой, без подошвы,- был по-ребячьи неумело обмотан куском старой мешковины.

Мальчишка то и дело облизывал сухие холодные губы. Он часто оглядывался назад. И каждый раз ему казалось: что-то навсегда уходит от него.

Сперва скрылись все дома, какие только видны с дороги. И оттого что это случилось неожиданно, у мальчишки сердце будто оборвалось. Дольше держались на виду тополя, которые растут возле самой железнодорожной станции. Мальчишка хорошо помнил их. Затем медленно отступила за горизонт водокачка, ещё не разбитая войной. А к полудню совсем не стало видно трубы кирпичного завода, самой высокой трубы в городке.

Путник продвигался медленно, хотя, по-своему, и спешил. Бывает и так.

Его голова всё чаще падала на грудь. Так порою шагают усталые солдаты, засыпая на ходу. Временами казалось, что мальчишка совсем изнемог - вот-вот споткнётся о вывороченный булыжник, каких тут, на бывшей мощёной дороге, немало, и свалится на обочину.

В самую последнюю минуту ему чудом удавалось преодолеть страшную слабость и выстоять. Выстоять наперекор всему! И он ещё находил немного сил для того, чтобы сказать себе: «Я бодрствую. Я иду. Меня так запросто не повалишь».

Он даже ускорял шаг, потому что неумолимо приближалась ночь. Разве можно ночевать на большаке, запорошённом снегом? И обочина не место для ночлега.

Мальчишке можно было дать самое большее лет одиннадцать-двенадцать, но худоба делала его ещё юнее, ещё беспомощнее… Из-под мохнатой шапки выглядывало измождённое лицо с янтарными зрачками.

Он миновал уже два села. И первое и второе были сожжены дотла. На месте пожарищ торчали лишь остовы спалённых хат. Да ещё печи. Они уцелели.

Первыми памятниками большой войны стали эти чёрные печи. И ещё кладбищенская тишина… Сколько ни напрягай слух - ни звука: вой поземки не в счёт!

Даже воробьи не вернулись в разорённые войной сёла. Они улетели вслед за беженцами.

Безотчётный страх охватывал юного путника в мёртвых селениях. Мальчишка торопился дальше, с опаской оглядываясь назад, словно боялся, что призраки с пустыми глазницами будут преследовать его. Откуда только брались у него силы не останавливаться? Может, страх гнал его вперёд?

Но всё чаще ему приходилось устраивать малые и большие привалы. Он боялся сесть и тем более лечь. Чтобы набраться силёнок, мальчишка прислонялся к телеграфному столбу или к дереву и стоял, закрыв глаза. Голова кружилась, и ноги сами собой подкашивались.

Путник понимал: стоит только разок растянуться, и уже не поднимешься. Рисковать никак нельзя.

На перекрёстке, обозначенном чёткими указателями на чужом языке, он почти не задержался. Не раздумывая, свернул налево. Между прочим, с таким же успехом он мог пойти вправо. Ему было всё равно, куда идти. Единственное, что толкало его вперёд,- это стремление как можно дальше уйти от городка, так внезапно выгнавшего его на военную разбитую дорогу.

Сумерки ещё более осложнили и без того трудное положение одинокого путника. Они по пятам гнались за мальчишкой. Им ведь нет дела до того, что у человека левый сапог худой и нога стёрта до крови.

Мальчишка замер, услышав за спиной шорох.

Лишь когда перекати-поле, подгоняемое позёмкой, пробежало поперёк большака, он выругался: «Чего тебе не сидится!»

Мальчишка стряхнул рукавом пот, выступивший на лбу.

Нет ничего удивительного в том, что его пугал каждый шорох.

Сегодня утром в их каморку, на Варшавской, 22, где они жили с матерью, ворвались гестаповцы. Он признал их сразу - по кокарде с изображением черепа на фуражке.

Они явились за его мамой. Мальчишка кинулся, чтобы заслонить её своим телом. Это не понравилось одному из полицаев, занятых обыском. Он выхватил пистолет и прицелился в мальчишку, но почему-то не выстрелил. Наверно, решил просто попугать. Мальчишка не отступил даже под дулом пистолета. Тогда длинный гестаповец, изрыгая какие-то свои, немецкие ругательства, схватил мальчишку за шиворот, подержал на весу, словно котёнка, и толкнул в угол, прямо на старый сундук.

Мальчишка крепко ударился, что-то в нём хрустнуло, но он не вскрикнул, не застонал. Всё его внимание в эту минуту было поглощено гестаповцами. Они перевернули комнату вверх дном, но так ничего и не нашли. Потому что не там искали - надо было в саду.

Злые-презлые от неудачи, они приказали матери собираться. Но куда идти - не говорили. Да и так было ясно - в гестапо. Мать казалась спокойной, даже попыталась улыбнуться. Однако улыбка получилась какая-то жалкая - верно волновалась за себя и сына.