Владимир Добряков - Две строки до востребования

— Чьи это? — обведя всех недоуменным взглядом, спросила она.

После того как умерла бабушка, Гринька уже четвертый месяц жил у матери. А привыкнуть к ней так пока и не мог. Звал он мать просто Валя. А если был чем-то недоволен, то говорил совсем как посторонней — Валентина. Мать на такое обращение сердилась. Ей нравилось, когда он называл Валя. Подружкам так объясняла:

— Для мамы-то я молода ему. Нехай братом числят. Вон какой вымахал! А в свои тридцать два я еще шикарную жизнь устрою.

Но что-то у нее не устраивалось. Не раз Гринька видел ее печальной, а то и плачущей. Или, наоборот, слишком веселой (в такие минуты от нее пахло вином).

Вот и сейчас, едва вошел в комнату, почувствовал запах спиртного. Или показалось? Покосился на мать. Распустив медно-красные волосы, она сидела перед зеркалом, что-то мурлыкала под нос и накручивала пряди волос на бигуди.

— Снова тяпнула? — грубовато спросил Гринька.

Мать не обиделась. Повела на него зеленоватыми блестящими глазами, засмеялась:

— Ах, милиционерик ты мой! Все-то видишь, все-то слышишь. Ну, приняла стаканчик, не отпираюсь. Что за беда! Веселюсь, как умею. На свои. Не украла. Кто запретит? И ты, Гриня, не попрекай меня. Ни в чем я перед тобой не виноватая. А если стаканчик приняла…

— Часто принимать стала.

— Так жизнь, Гринюшка, у меня такая. Как шуба горелая — ни тепла, ни виду. Крутилась-вертелась, сеяла-веяла, а что осталось? Шиш.

У Гриньки уже готово было сорваться с губ: «Сама и виновата», но, взглянув в ее сторону, увидел в зеркале, что по щекам матери текут слезы. Он подошел к ней, тронул за плечо.

— Валя, ну чего ты? Смеялась, теперь плачешь…

Не закрепленный резинкой, как живой, раскручивался медный локон волос. На стол упала жестяная трубочка. Мать вздохнула и вытерла слезы ладонью.

— Не буду больше. — И попробовала улыбнуться.

— Вот видишь, — удовлетворенно сказал Гринька, — чего плакать-то! Смотри, какая красивая ты. Я бы первый в тебя влюбился.

— Сердешный ты мой. Кровинушка. — Она притянула сына к себе и снова, кажется, готова была заплакать. — Что в ней, красоте-то? — всхлипнув, сказала она. — Тревоги девичьи да погибель.

— А сама кудри накручиваешь! — не удержался Гринька.

— Кабы не красота моя, может, и была бы я счастливая, — оставив без внимания ехидное замечание сына, качнула мать головой. — Через красоту свою и терплю, обежало меня счастье сторонкой…

Гринька наморщил лоб. Сразу и не возьмешь в толк, как это и почему. Вспомнились горькие бабушкины вздохи: «Валентинка-то что послаже любит. Извертелась. В ухи ей всякого-такого нашепочут — она и верит. А Митя — степенный, цену себе знал. А главное, напередки далеко ушел. Мало техникума — в институт записался. Днем — на работе, вечером — за книжками. А Валентинка — даром что и ты уже народился — все по своим подружкам. Как незамужняя. Нет чтобы за Митей по учебе тянуться, так ей перво-наперво себя надо было показать. Хвостом покрутить. Докрутилась!»

— Валя, — сказал Гринька, — ты бы записалась в вечернюю школу.

— Рехнулся! — Мать оттолкнула Гриньку. — В мои-то годы!

— Еще и старше тебя ходят.

— Будет! — стукнула она кулаком по столу. — Выучила одного на свою голову! Нашел дурочку, родила ему в девятнадцать, пеленками обложилась, а он ручки помыл да за книжки.

— Сама не хотела учиться.

— Только и учиться было с тобой! По двадцати пеленок на день стирала.

— Валентина! Ты же меня бабушке отдала, мне трех лет не было.

Мать вскочила, замахнулась на Гриньку.

— Мучитель! Всю жизнь через тебя пропадаю!

— Могла бы и не брать. Мне тоже здесь мало радости.

— Как же это? — опешила она. — Где бы ты жил?

— Не пропал бы.

— К отцу, что ли, думал податься?

— Мое дело.

— Ты ему нужен, как собаке пятая нога.

— А почему он не женится?

— Потому как эгоист. Всегда был таким. Про свою выгоду много думает. Через это и нас с тобой бросил.

«Через это ли?..» Но Гринька не стал припоминать вслух горькие бабушкины жалобы: признать свою вину мать все равно не захочет. Он вынул из портфеля учебники. Раскрыл и полистал дневник. Росписи матери за две последние недели не было. Опять географ Василий Васильевич вздохнет: «Швырев, будь добр, пусть все-таки дома снова полюбуются на твой дневник, а заодно и подпишут». Если бы это другой учитель сказал, Гринька и ухом бы не повел. А вот не послушать Василия Васильевича было почему-то неудобно.

Гринька взял трехцветную Костину ручку, выщелкнул синий стерженек и приладился половчее за столом. Расписаться вместо матери — проще простого, и все же ему каждый раз было при этом как-то не по себе. Оглянувшись на мать (она продолжала у зеркала накручивать волосы), Гринька подумал: «Ладно, дело привычное». Он занес желтенькое острие ручки, закусил губу и… вдруг поймал себя на том, что собирался вывести заглавную букву «Ш». Вот была бы потеха! Открывает классный руководитель его дневник и видит подпись: «Швырев». Умора! Мог бы так пошутить: «Ты что же это, Гриша, сам себя в родители произвел?»

И погорел бы он, как швед под Полтавой! А что ответишь? Ничего. В дневнике же должна стоять подпись матери: «Андросова» — девичья фамилия ее. Ясно, что географ не пошел бы докладывать директору, но все равно приятного мало — перед всем классом разоблачил. «Хотя… можно было бы и вывернуться, — подумал Гринька. — Точно. Так бы ему ответив: «Василий Васильевич, зачем на меня такое говорите? Отца у меня нет, что ли? Это его роспись. В командировку приезжал…»

Гринька вздохнул, посидел с минуту и печально сказал, не взглянув на мать:

— Валентина, распишись в дневнике.

— Все злишься на меня?

— Расписывайся! — Он положил перед матерью раскрытый дневник. — Вот здесь, внизу.

Она покорно вывела свою фамилию. Все буковки написала, до единой. Даже на роспись не похоже.

— И здесь еще, — перевернул он страницу.

Поставив в конце фамилии аккуратную точку, мать послюнявила пальцы и отделила от волос новую прядь.

— Куда же тебе идти, Гринюшка? Комната у нас хорошая, большая. Кухня отдельная. Сами себе хозяева. Ванная с горячей водой. Чем же тебе плохо?

— Ты погляди, какие отметки-то, — не убирая дневника, сказал Гринька. — Замечания какие написали мне, погляди. Может быть, я человека убил.

— Злой ты, Гриня.

— Видишь, — показал он на красные чернила математички. — «Не приготовил домашнее задание». А тут: «Разговаривал на уроке». Теперь отметки. Физика — трешка…

— Четыре вот стоит, — заметила мать. — По географии.

Гринька показал другую страницу.

— Диктант писали — пара.

— А ты не переживай, — успокоила мать. — Тоже принесу, помню, двойку — дома крик до потолка: «По зеркалам не наглядишься! Косу отрежу!» Много мать понимала! Будто вся жизнь в отметках. Если не родился счастливым…