Владимир Добряков - Две строки до востребования

Симка сразу вспомнил, как полчаса назад «злодей Гринька» ловко попыхивал на экране сигаретой. «Видно, давно курит», — решил Симка. Они остановились у светофора, пережидая поток машин.

— Ты когда первый раз закурил? — спросил Симка.

— Еще в третьем классе.

— А я только нынешней зимой попробовал.

— И как?

— Не нравится, — откровенно признался Симка. — А чего хорошего? Во рту дерет, тошнит. У нас и отец не курит. Раньше-то курил… Вот, говорят, если человеку становится трудно, то курить начинает. Отец, наоборот, — бросил после того, как ослеп… И у Кости отец не курит… Гринь, а тебе курить нравится?

Улицу перешли, миновали угол магазина, а Гринька так и не ответил на вопрос. Молчит, насупился, думает о чем-то.

А думал Гринька о своем отце. «Интересно: курит он или не курит?.. Бабушка никогда об этом не говорила. Может, мать помнит?.. Вот ведь какое дело — ничего-то почти не знаю про отца. Точно и на свете нет его…»

Упрямый Симка от своего не отступает: неужто Гриньке и правда приятно, когда вдыхает этот противный дым? Отчего же его, Симку, тошнит? И плеваться хочется. Кашель нападает.

— Гринь, ну чего ты не скажешь — приятно курить?

— Отстань! Пристал как репей… А спички нужны, чтобы газ на кухне зажечь. Котлеты сегодня разогревал — последнюю спичку истратил. Хорошо, если мать купила. Только разве… — Гринька не договорил, сплюнул…

К своему дому Гринька подходил в тот поздний час, когда потемневшее небо уже заштриховало линии крыши и стен, а квадраты окон раскрасились разноцветными красками. Крайнее справа, светилось и окно на восьмом этаже.

«Значит, дома» — скорее с облегчением, чем с неприязнью, подумал Гринька. Обида обидой, а все же где-то сидела тревога — что с матерью?

Целую минуту Гринька в нетерпении простоял перед сомкнутыми дверями лифта. Ни разу немигнув, кнопка вызова кровянилась ярким пятном. Застрял где-то лифт, испортился. Гринька заспешил по лестнице вверх.

Быстро бежал. Уже к седьмому этажу сбил дыхание… Но вот и дверь квартиры. Уфф! Достав ключ, Гринька прислушался… Точно, музыка играет. Развлекается — перед телевизором сидит. Но, зайдя в переднюю, через стекло двери увидел, что экран телевизора темен. И еще увидел: кастрюля по-прежнему стоит посреди пола. И тетрадный листок там же, нетронутый. Словно мать и не приходила. А свет, музыка?.. И табаком вроде пахнет… Он не ошибся. Открыв дверь, явственно почувствовал запах сигарет. И тотчас из-за ширмы показалась мать. В нарядном платье, волосы распущены.

— Гринюшка, — обходя кастрюлю, на которой красовалось его послание, виноватым шепотом выговорила Валентина. — Посиди пока там… — И, взяв сына за плечи, слегка подтолкнула к двери кухни.

— Кто он? — Гринька не смотрел на мать.

— Ты не знаешь… Знакомый.

— Снова пила?

— Ох и милиционерик ты! Да чуть-чуть. Пригубила только.

— Пригубила! И с какой это радости накурил он… знакомый твой. Не продохнешь.

— Мужчины. — Она вяло махнула рукой. — Такая порода.

— А отец?

— Что?.. Какой отец?

— Один у меня отец. Будто не знаешь! Дмитрий. Он тоже курил?

Она уставила на сына зеленые, разом сузившиеся глаза.

— Ты чего это выдумал? — И погрозила пальцем. — Душу вздумал травить мне! Перечеркнула я Дмитрия. Крест-накрест. Не знаю, не помню. Вот так. — Она взялась за ручку двери. — Сиди тут, и не слышала чтоб тебя!

И Гринька сидел. Была у него в детстве привычка кусать ногти. Бабушка Катерина не один раз пальцы ему перцем натирала. Все-таки отучила. А тут вспомнилась давняя привычка — на двух пальцах до основания обкусал ногти.

Ловко у нее получается: не знает, не помнит! Привела себе мужика, милуется с ним и все на свете забыла. Чего уж тут про какое-то кино говорить! И не подумала, конечно. И записку не прочитала. Подумаешь, кино! Ей и на Дмитрия, его родного отца, наплевать. Пусть плюет, если не нужен. А, ему, Гриньке, очень даже нужен.

Не меньше получаса просидел он на кухне за столом, безжалостно обгрызая ногти и глядя в черное ночное окно. Злость разгоралась в нем жаркими углями. Хотелось вскочить, рвануть дверь и крикнуть, заглушая надоевший, заунывный голос певички в проигрывателе: «Эй, ты! Проваливай отсюда!»

И когда уже казалось, что терпеть больше нет сил, дверь открылась, и вошла мать.

— Что же так сидишь? — без укора сказала она. — Чаю бы согрел. — И протянула руку — поправить воротник его рубашки.

Он резко мотнул шеей. Прошипел, будто на те угли, что горели в груди, плеснули водой:

— Пусть он уходит! Слышишь, Валентина, пусть уходит! Я вилкой его ширну!

— Тише ты, злыдень. — Она крепче прикрыла дверь. — Погибель ты моя. Спутал по рукам, по ногам… — И осторожно, чтобы не стереть краску, смахнула пальцем слезу.

Но сын не смягчился:

— Валентина, снова говорю: пусть уходит.

— Ну чего заладил! Сейчас и уйдет. Сейчас… Души у тебя, Гриня, нету.

— Зато у тебя в два обхвата. Один, другой, этот теперь…

— Ах, что ты понимаешь. — Она вздохнула и, одернув платье в клеточку, ушла в комнату.

Действительно музыка смолкла. Слышался тихий разговор, шаги. По рифленому стеклу кухонной двери проплыла тень, за ней — другая. Через минуту хлопнула наружная дверь.

Гринька подождал немного, послушал. Ни звука. Он вышел из кухни. Свет горел, однако в комнате никого не было. Выглянул в переднюю, сунулся в туалет — пусто. Тогда он догадался и поспешил на балкон. Так и есть: вышли из подъезда вдвоем. Она держала его под руку.

Долго, пока не скрылись за углом, провожал Гринька взглядом их неясные силуэты.

В закутке матери, за ширмой, где темнела застеленная кровать, а в изголовье стоял старенький проигрыватель, он увидел на столике блюдце, забитое окурками, тарелку с кружочками колбасы и недопитую бутылку вина. Другая бутылка, пустая, валялась на полу. Гринька был голоден. Съел три кружочка колбасы и, взяв бутылку, понюхал. Пахнет хорошо. А на вкус? Сладкое вино чуть обожгло рот. Глоток, второй… Внутри бутылки глухо булькало, терпкая жидкость лилась в горло. Лилась, пока он не захлебнулся.

Прокашлявшись, Гринька немного посидел на кровати, потом вышел из-за ширмы и с минуту стоял, дивясь, как покачиваются стены, куда-то плывут потолок, буфет, стулья, диван, алюминиевая кастрюля, почему-то очутившаяся посреди пола… Ах, это же та кастрюля, та самая. Гринька покривил губы и, размахнувшись, изо всей силы ударил по кастрюле ногой. Гром и звон сотрясали стены и весь большой дом. А секунду спустя, замерев, Гринька слушал тишину. Хоть бы какой-нибудь звук. Никого. Пустота. Он один. Один во всем свете.

Шагнув к дивану, Гринька повалился на него и закрыл глаза.

Аркадию Федоровичу пришлось даже рисовать схему. Никак иначе невозможно было доходчиво и просто объяснить сыну взаимодействие магнитных датчиков и прокатных валков, которые должны чутко реагировать на самые малые изменения в толщине несущегося стального листа.