Владислав Бахревский - Ты плыви ко мне против течения

И замотал головой, словно в голову ударил хмель, и засмеялся, хмельно, беспричинно. И пошел, понес свою радость, готовый вырядить в нее каждое дерево, словно елку.

В лицо ударило светом поляны, я бросил в траву корзину и повалился в земляничник.

– Господи! Сколько же тут ягод!

Мне хотелось уехать от дома за тысячу километров. Не потому, что я не любил наш дом, а потому, что каждый новый год страшил меня: столько уже прожито, а все на одном месте! И не было для меня тогда более притягательного, чем синий краешек горизонта.

– Мне уже восемнадцать! – сказал я отцу. – Я должен видеть белый свет.

– Наглядишься, успеешь, – пообещала мама.

– Мне хватит на билеты летней стипендии. Я поеду, отец, хотя бы к твоей сестре.

– К Симе?!

Они писали друг другу письма, всю жизнь писали письма и не могли собраться съездить друг к другу.

– Сколько же я не видел Симу? – задумался отец. – А ведь двадцать пять лет!.. Поезжай!

Я набил книгами чемодан и поехал, правда, не за тысячу километров, всего за пятьсот, но это было настоящее путешествие.

Сестра отца жила в поселке лесорубов: не деревня, но и не город. Однако с тротуарами. Правда, все тротуары были из досок.

Муж тети Симы, Михаил Агафонович, работал на лесоповале механиком, а мои двоюродные братья, которых я знал по фотографиям, уже выпорхнули из гнезда: один работал на целине, другой служил в армии.

В доме пахло сидящими в печи черными сухариками, когда их только-только прихватило жаром. Все десять окон, ничем не завешенные, не загроможденные, пускали в комнаты свет, и он, обжившись, вызолотил здесь каждую деревяшечку, но не тронул шелковых, мытых щёлоком белых полов.

Ноги так и застонали – невтерпеж стало тотчас походить по этому полу босиком, сбросить вечную обузу подметок и каблуков.

Мне отвели комнату за дощатой перегородкой. На кровать постелили перину, на перину стеганое одеяло, а из подушек соорудили Вавилонскую башню. Я вывалил на стол два пуда книг, которые должны были навести лоск в моей дремучей голове. Сел на крепкий самодельный стул, подсчитал, по скольку страниц нужно читать, чтобы за месяц одолеть оба пуда, выпил молока и ринулся в лес.

И вот я тянусь к ягоде губами. Ягод столько – не оборвать! Взял одну в рот, но не спешил надкусить.

По небу стремительно катилась фиолетовая туча.

«Он раздавил ягоду, и гортань его наполнилась соком, сладким и крепким, как вино».

Вот так будет начинаться моя эпопея о временах и народах.

«Он» ягоду раскусил, а я все еще не собрался.

– Нет, пора! Пора садиться за эпопею! – сказал я твердо и посмотрел на небо со вниманием.

За лесом с бочки слетели обручи.

Пора было удирать домой, но я, превозмогая страх перед стихией, сделал два десятка шагов в глубь леса и только тогда повернул назад. И увидал мохнатый цветок.

«Он увидал неведомый цветок», – пропело во мне, и тотчас небо треснуло, зазвенело и рассыпалось, как витрина универмага.

– Ого! – сказал я, бодрясь и глядя на деревья, которые были поблизости.

Хорошо, что сосны растут поодаль, они выше берез, им должно от грозы достаться.

– Молния ударила в прекрасную сосну-великан, – произнес я фразу из будущей эпопеи и наклонился над мохнатым чудищем.

Оно было темно-свекольного цвета, но что-то оранжевое зрело в его сердцевине.

У-гу-гу-ух! – прокатилось по небу от края до края, стена дождя выросла над поляной и в следующее мгновение с шелестами и шорохами опрокинулась на лес.

Я пошел к дому, поглядывая, как все ближе и ближе сверкают молнии, плечами отстраняя холодок, который льнул к спине после каждого удара не знающего меры грома.

«Стрела молнии ударилась в землю у его ног. Он замер в удивлении и не услышал грома, потрясшего небо и землю».

А внутри, в моей собственной бездне, сиял ледяной, светящийся белым огнем кристалл: «Не посмеет в меня!» Ведь то предназначение, которого ради я появился на свет, я, а не кто-нибудь другой, то дело, к которому готовлю себя всю жизнь, не то чтобы не сделано, но даже и не начато. Ни одного настоящего и начала-то нет!

Подгоняемый рыком уходящей грозы, я вбежал в дом.

Тетя Сима, скрючившись, лежала под кроватью.

– Что с вами?! – спросил я.

Она отвела рукой подзоры и выглянула:

– Гроза.

– Гроза, – согласился я.

– Боюсь, – призналась родная тетка.

Возле серьезного дома тети Симы, просторного, ухоженного руками Михаила Агафоновича, ютилась игрушечная избушка, чуть больше баньки. Для тепла обмазанная глиной, для красоты побеленная. На двух окошечках занавески, гераньки. Тут жила вдовая сестра Михаила Агафоновича. С дочкой жила. С Маней. Маня уже закончила восьмой класс и все восемь лет шла на «отлично».

Я уж наладился было сбегать на танцульки, но Маня привела поглядеть на студента подружку, соседку и одноклассницу Любу.

Мане пятнадцать исполнилось месяц назад, а Любе было шестнадцать.

Конечно, между мной, студентом третьего курса, и восьмиклассницами лежала пропасть. Никаких общих интересов! Но, поглядывая на Любу, я вдруг дал отбой танцулькам и пошел с девочками сидеть на бревнах.

Бревна лежали посреди улицы, между домом Любы и домиком Мани. Толстые, сухие, так и захотелось постучать по ним, чтоб зазвенели. И я постучал, и бревна зазвенели-таки.

– Венцы менять будем, – сказала Люба.

Она была румяная, с веснушками у носа и под глазами. Веснушки ее не портили, а, наверное, даже помогали глазам. Бывают же такие незабудки! Голова у Любы была курчавая, гордая. В таких девчонок влюбляются с первого взгляда, и мне тоже следовало бы, но я себе сказал: «Несерьезно».

Мы сели на бревна. Девочки молчали, и, поискав доступную их пониманию тему, я предался воспоминаниям о своих уроках в школе на педагогической практике.

– Представляете, – рассказывал я, – даю первый в жизни урок. Пожаловали студенты, директор школы, завкафедрой, методист… Открыл я журнал и ничего в нем не увидал. Спрашиваю дежурного: кто отсутствует? Назвали две или три фамилии. Надо бы отметить точками в журнале, но ни одной фамилии прочитать не могу: все слилось. Начал опрос. А тема была: «Биография Маяковского». Вызвал девчонку, фамилия, помню, Гришина. Возле ее фамилии тройка стояла. У всех по две-три оценки, а у нее одна тройка, но на отличниках выезжать гордость не позволяла. Она рассказывает, я делаю вид, что весь внимание, и вдруг до меня доносится ее милый голосок: «Маяковский бежал из женской тюрьмы».

«Да как же это? – говорю. И, будто сам чушь сморозил, покраснел как рак. – Ребята, помогите товарищу».

– Ну и какую тебе отметку поставили? – спросила Маня.

– Представляете, пятерку!

Тут я ни капельки не красовался, методисты в один голос твердили, что уроки я буду давать на ура.