Владислав Бахревский - Ты плыви ко мне против течения

– А кто вам из художников по сердцу? – спросил я девочек, чтобы проштудировать их и заодно просветить, пробудить в них интерес к прекрасному.

– Из художников?.. – задумалась Люба.

– Так мы ж ни одного художника не видели?! – изумилась моему вопросу Маня.

– Но ведь есть репродукции! В «Огоньке» в каждом номере печатают.

– Репина любим, – сказала Люба. – А вы кого?

– Мой кумир – Суриков. Вы представляете! В этом году я был в Пушкинском музее. Там выставили импрессионистов: Дега, Моне и Мане, Ренуара, Сезанна, Матисса. Одно дело – Ван-Гог, Поль Гоген, ну Дега с его голубыми танцовщицами, но Матисс! Какие-то раскоряки на огромных полотнах. Ребенок лучше нарисует. Я так и записал в дневнике.

Девочки помалкивали, сраженные каскадом красивых имен. Видимо, пора было переходить к поэзии, но в конце улицы показалось стадо. Люба пошла загонять свою Милку в хлев, а я тем временем перебирал в памяти стихи и соображал, с чего выгоднее начать, со своих или с классики.

Скромность украшает человека.

Едва Люба устроилась возле Мани (Маня по-родственному сидела рядом со мной), я, поглядывая на остывающее засиневшее небо, прочитал, борясь со спазмами в горле:

Прекрасно! – воскликнул я.

– Прекрасно! – согласилась Маня, а Люба загадочно молчала.

– Слушайте еще!

А теперь вот такое:

Тогда еще не знали ни поэт, ни его слушательницы, что с «Млечным покоем» будет покончено через два года всего. Да и не космос интересовал в тот вечер автора, а девичий суд.

– Какое вам больше всего понравилось из трех? – спросил я и затаился.

– Про опахала, – ответила Маня.

– А мне про Млечный Путь, – подумав, сказала Люба. – Уж больно горячо прочитали.

«Меня предпочли! Боже мой, и каким поэтам!» – Я спрыгнул с бревен.

– Давайте во что-нибудь поиграем!

– «В ремень», – предложила Маня. – Как раз мальчишки идут, девчонки.

Игра «в ремень» – испытание на крепость. За право сидеть возле той или того, кто по сердцу, приходится терпеть. Палач отвешивает ремнем по ладони назначенное число ударов. Хочешь греться о бочок – терпи или уступи место другому.

Как же застучало мое сердце, когда Люба из-за меня терпела наказание, назначенное Маней.

Ложась спать, я сказал себе: «Она прекрасна, но моя любовь впереди».

И я вперился в темный потолок, ожидая видения о будущей неведомой любви.

Всегда немножко надеюсь на потолок. Ведь писало же чудище из «Аленького цветочка» огненные слова на стенах для купеческой дочери.

Я высиживал первую свою повесть. В нашем литкружке считалось: быстро ничего не сочинишь, нужно работать, то есть переписывать. Каждую страницу по семь раз. Толстой «Войну и мир» семь раз переписывал. Называлась моя повесть «Шахерезада». Я хотел рассказать о своем учителе, Георгии Матвеевиче, о его жизни, о его уроках.

Он был единственным человеком, который верил, что из меня выйдет писатель. Я сочинял свою «Шахерезаду» и видел: ничего-то у меня не получается. Зелен я, чтобы о жизни Георгия Матвеевича написать.

Как же, наверное, я надоедал его жене, не понимая этого. Раз в неделю, а то и все три раза я шел к нему через весь город, на окраину.

У него была одна комната с высоким потолком, просторная, целую стену занимали книги, и мне казалось, что Георгий Матвеевич богач. А он был школьный учитель. Жизнь его начиналась блистательно. Поступил в лучший институт довоенного времени, в ИФЛИ, а потом война, плен, горькое возвращение. Закончить ему университет дали. А в аспирантуру не пустили. Сдавал дважды, и дважды на экзамене по общественным наукам ставили «хорошо» – этого было достаточно, чтобы не пройти по конкурсу.

Нет, не от курения началась у него гангрена. Отрезали палец, потом ногу, а через год он умер.

Хоронил его весь город. Ему было тридцать четыре года, он работал учителем литературы в одной из двух дюжин школ, но для тех, кто хотел знать много, Георгий Матвеевич был самым главным человеком в городе.

Я хотел описать ребят, которые от урока к уроку из дикого казарменного племени нашего очень горластого и рукастого города превращаются в интеллектуалов, потому и назвал повесть «Шахерезадой», но вот беда: я был только на одном уроке Георгия Матвеевича, уже студентом. И урок этот прошел вяло и скучно. Ребята шумели, занимались своими делами. То ли это было уже другое поколение школьников, то ли Георгий Матвеевич устал. Это было за полгода до его смерти, и он только-только привыкал к костылям.

Я познакомился с Георгием Матвеевичем шестиклассником. Он проводил Пушкинский конкурс, на котором за стихи меня поощрили томиком Пушкина. Во второй раз я пришел к Георгию Матвеевичу десятиклассником, принес тетрадочку рассказов.

– Ты должен учиться в Литературном институте! – воскликнул Георгий Матвеевич.

И пригласил меня бывать у него дома.

– А мы завтра на сенокос, – как бы между прочим сказала тетя Сима: ей было неловко впрячь гостя в эту летнюю крестьянскую каторгу.

– Возьмите и меня!

Я попросился не из вежливости, а чтобы сбежать от неудавшейся «Шахерезады».

Грузовик, как паровоз по рельсам, едет по бревнышкам и слегам, кинутым в утонувшие колеи. Дорога петляет, но мы в грязь не заваливаемся.

Как можно так править? Не водители, а циркачи.

Михаил Агафонович вместе с лесорубами отправляется на делянку, а мы с тетей Симой – на вырубки, собирать по кустам уже накошенное сено.

Складываю веревку вдвое, выгребаю сухую траву из-под кустов, наваливаю охапку за охапкой на веревку, стягиваю концы и с пушистой, но тяжеленной ношей, колющей шею и спину, ломлюсь через дебри к дороге.

Как же скверно работают на лесоповале! Снесли делянку, но и половины леса не вывезли, оставили преть.