Владислав Бахревский - Ты плыви ко мне против течения

Лезу через утонувшие в алом кипрее, звенящие от сухости, а может, и от обиды деревья.

Ногу сломать здесь дело нехитрое.

С куста, за который я ухватился рукой, чтоб удержать равновесие, взрывая полуденный дремотный воздух, взлетела черная огромная птица.

Замерев, смотрю ей вослед и успеваю сообразить: «Глухарь».

Отираю ладонями пот с лица.

– Отдохни! – говорит тетя Сима. – Перекусить пора.

– Еще одну копёшку принесу, а то потеряется.

В теле дрожащая невесомость. Умориться не стыдно: с шести утра, как лось, лазил по чащобам.

Иду медленно, набираюсь сил для новой схватки с кустами и колдобинами.

«Медянка!»

Сияет себе на беду на виду.

Мальчишками мы боялись медянок пуще гадюк. Рассказывали друг другу: утром укусит, до захода солнца поживешь – и с копыт.

Убивали ни в чем не повинных.

Медянка, почуяв опасность, свертывает тело в пружину.

– Ну чего переполошилась? Грейся. Не буду тебе мешать.

Копёшка, которую я приметил, оказывается, за рекой!

Река черная-черная, а шириной в три моих ступни. Попирая ногами оба берега, смотрю на эту жизнь, жизнь реки. Это не ручей. Я узнаю воду. Такая же вот непроглядная катит мимо поселка лесорубов. Зовут речку Белая. Возле поселка ее не перешагнуть, но плавать тоже негде – на два взмаха.

«Ну и белянка!»

Я опускаю ладони в воду – кристалл!

Речка маленькая, но характер у нее серьезный, не шустрит. От истоков взрослая: берегов не моет, вглубь забирает.

«Надо об этой реке написать! – осеняет меня. – Каков образ: река, которая не была ребенком. Что-то в этом есть».

И я радостно оглядываю землю и небо.

Обо всем надо написать. О кипрее – врачевателе поруганного леса. О несчастной медянке. О тете Симе. И конечно, о Михаиле Агафоновиче. Прошел человек всю войну без единой царапины, а был в пехоте. О девчонках – Мане и Любе. Об игре «в ремень». О глухаре.

Но все это должно быть только учебой, одной только подготовкой к эпопее.

Что это за эпопея, я не знаю. Видимо, о нашем времени. Закатываю глаза, чтобы глянуть в подкорку. Как в Белой, ни дна, и хоть бы рыбешка сверкнула серебряным боком – ничего!

«Ничего! – говорю я себе. – Додумаем!»

И вижу осиновый листок. Ветер наморщил воду, и листок плывет на меня, течению наперекор.

«Листок, плывущий против течения… Что бы это значило?»

Меня от ноши пошатывает: забрал всю копну, чтобы не лезть сюда второй раз, а сам думаю об осиновом листике.

– Мать, а нам полагается! – говорит тете Симе Михаил Агафонович. – Такую машину привезли!

Ох как ёрзается, когда в тебе сидит мыслишка! Вкуса не чувствуешь, разговорам не радуешься, ждешь удобный момент, чтобы въехать в беседу со своим… А мыслишка жалкая.

Написал я письмо сокурснице. Она на Волге отдыхала, у родственников. Получил ответ и приглашение, а ехать-то не на что!

Михаил Агафонович и тетя Сима вспоминают отца, молодость, а я про свое думаю, храбрости набираюсь.

– А сколько отсюда до Хвалынска езды? – Голос у меня позванивает.

– Хвалынск? Это на Волге, у Саратова, что ли? – спрашивает Михаил Агафонович. – Так это будет порядочно. На пароходе дня три-четыре… А чего тебе?

– Съездить бы! Там художник один великий родился.

– Репин?

– Петров-Водкин.

– Скажи ты, какая фамилия! Не слыхал.

Разговор опять перекидывается на прежние времена, и я сижу как в воду опущенный. Ну как опять заговоришь о Хвалынске? Да и чего бы про него говорить, если бы в моих карманах на билет наскрести можно было.

– Дядя Миша, расскажите о войне, – прошу я.

– А что про нее рассказывать? Скверная штука… Взрослым человеком попал я на фронт. Вот в чем дело. Будапешт брали, помню. Пришло к нам пополнение. Ребята молодые, ладные. Так что бы ты думал? В первом же бою половину выкосило, а старички все целы… И всегда так. Кто уцелел после первых заварух, тот долго живет… Упаси господи вас! А в мире, я гляжу, неспокойно, то в одном месте стреляют, то в другом.

Я тоже читаю газеты. Сколько раз уже меня охватывала тоска. На эпопею годы нужны. Годы и годы. Писать ведь надо научиться, вырасти, а мир все время на волоске.

– Ну чего притих? – спрашивает Михаил Агафонович. – Деньжонками мы тебе поможем, и до Хвалынска хватит, и до дома.

– Спасибо, – говорю я.

На улице розовый вечер. Беру корзинку, иду в подлесок. Подберезовики здесь не берут, потому что за грибы не считают. Признают один сорт – белоголовые, не белые, а белоголовые: подгруздки и грузди.

Возле бревен стоит теребит платочек Люба. Одна. Я поднимаю руку в приветствии. Она расцветает и тотчас хмурит брови. Нет, я один пойду по грибы. Мне нужно подумать. Мне еще много нужно думать. И если мир сорвется под откос, что ж, потеряет мир, он уже много потерял. Он столько уже потерял!

Какую же силу нужно иметь нам, начинающим, чтобы все-таки начать. Какие нервы!

И я чуть не вскрикиваю от радости: вот он к чему явился мне, этот осиновый листок, в черной воде Белой реки!

«Умейте плавать против течения!»

Я заканчивал-таки «Шахерезаду». Это, конечно, не то, что задумано, но я должен довести повесть до конца. А потом положить в сундук, на самое дно. Для того только и довести до конца, чтобы в сундук положить. Что-то все-таки во мне прибавится. А главное, я буду свободен для другой задумки, которую тоже ожидает донышко!

Последняя точка, дата, красивая роспись.

Я тотчас раскрыл чемодан, свалил в него недочитанных классиков и сказал им то, что думал:

– Вы, конечно, хорошие, но о вас уже все известно! Так-то!

Бросил сверху листики моей «Шахерезады», закрыл чемодан и объявил:

– Тетя Сима, я завтра уезжаю!

Тишина на земле, на воде и на небе. Серебряный слиток сумерек.

Вниз по Волге.

Мы встретились наконец. Сколько раз я произносил это имя – Волга, а она вот, справа и слева, под килем, на берегах и в само́м небе. Здесь весь мир – Волга.

На корме старый жулик затеял игру «в очко». Чистит карманы простаков. Я отделался рублем: сел играть ради познания народной жизни. Глупость – это познание. Сам-то я кто, не народ, что ли? С неба, что ли, свалился? Из Америки приехал?

Всё я про тебя знаю, мой народ. Дело в другом. Впору ли мои лапоточки? Не узковаты ли? Есть ли надежда, что разносятся?

В четвертом классе дрожащего от старости двухпалубного парохода не то что лечь – сесть негде. Торчу на палубе. А когда ноги уже не держат, пристраиваюсь на бочках, поставленных вдоль борта.

Сквозь дрёму и мрак вижу, как проплывают зеленые огоньки встречных кораблей.

Потом мы утопаем в белом тумане. И кто-то неосторожный бросает в туман непогашенную папиросу. Ослепительная вспышка, розовые столбы пламени, я вскакиваю…