Владислав Бахревский - Ты плыви ко мне против течения

Выспалась-таки, вышла на крыльцо, поглядела на Сашу – он под вербой сидел, на самом виду, – и словно бы и не видала его никогда. Вынесла веревочку, попрыгала, а потом в огород ушла – клубнику пропалывать.

Забежал Саша домой, взял кусок хлеба, рожок и подался в лес – обиду лечить.

Вероника побаловалась клубникой и пошла за огороды. От бескрайнего леса, уходящего на север, деревушка отгораживалась малым совсем полем. Половина поля под овсом, другая половина – клевера́. Овсы шелковые, клевера темные, словно омут на реке. В клеверах скрипел коростель. У са́мой дороги Вероника поглядеть кинулась – никого. И тотчас заскрипело в другом месте.

Села Вероника на жердочку, в прогоне, еще одну птицу потревожила. Птица была желтенькая, тоненькая, как свистулька. Она и засвистела. Подлетит, свистнет – и дрыг в сторону, висит, к себе подманивает. Вероника пошла, а птица – на прежнее место. Опустилась на высокий стебель конского щавеля и даже не погнула.

Вероника вернулась на жердочку, и все повторилось. И еще раз. И еще.

– У нее птенцы, ей кормить их надо, а ты игры затеяла.

Это был Саша.

– А ты чего за мной подсматриваешь?

– Я в лес шел, а в канаве рыбешки пропадают. В половодье набежали.

В мокром подоле рубахи у Саши и вправду трепыхалось…

– Можно, я посмотрю?

– Посмотри. Только надо скорее на реку бежать: как бы не заснули.

Рыбки были с палец, перепачканные илом. Вероника поморщилась.

– Некрасивые.

– Побегу? – сказал он ей.

Вероника вдруг положила ему на плечо руку, улыбнулась.

– Я хочу на скрипуна посмотреть. Он в клевере сидит.

– Это коростель… Я побегу.

– Но я хочу посмотреть коростеля!

– Потом покажу. – Саша побежал к реке.

– Но я хочу сейчас! – топнула ножкой Вероника.

Но Саша не обернулся.

Девочке стало скучно. Добрела до леса. Прошла краем, насобирала колокольчиков. И вдруг напала на землянику. Попробовала одну, другую – после клубники не пошло: и мала, и суха, и с горчинкой. Поглядела Вероника на деревню – скучная. Дома старые, потемневшие, ни одного кирпичного… Лес скучный, темный, еловый лес. Даже соль у тетки Прасковьи темная. Она ее на березовых дровах пополам с тестом пережигает. С яйцами, говорит, вкусно. А уж какой вкус? Лучше совсем без соли есть.

– Папа, забери меня отсюда!

Вслух сказала, голос жалобный, а вспомнила, что пароход в Починке будет через целых три дня, заплакала.

Залила бы слезами канаву, где рыбы без воды задыхаются, но тут словно бы за спиной вроде как птица курлыкнула, а может, на раковине, на океанской, оранжевой, заиграли. Тихонько, как бы пробуя, хорош ли будет звук.

Девочка замерла. Да так замерла, что все в ней задрожало от счастья и страха: а ну, как такого не услышишь больше! И правда, долго тихо было, а девочка терпела, не шевелясь, ждала. И оно снова заиграло по лесу.

Побежало, побежало, выше, выше! Над лесом пошло, макушки елкам пригибать. И вдруг гуднуло, словно бочку пустую в болоте утопили, – и молчок.

Поднялась Вероника на цыпочки, шею гусиную вытянула туда-сюда: кто же это? Может, и в лесу пало, а может, с реки или с болота…

В деревне ни одной двери, ни одного окошка не отворилось, как не слыхали ничего или дива в том пении для деревенских никакого. А может, почудилось?

В клевере задергался коростель: скрип, скрип, скрип! И ему в ответ певучее чудо лесное – как теплым ветром по овсу. Прищемило девочке сердечко и не отпускает, зовет. И девочка пошла. Дрожит: уж не леший ли заманивает? Хоть плачь, а трусить нельзя.

Звук будто с болота. Загулькало, заклокотало, словно омут вскипел, и опять чистый, нежный зов. Да так сильно раскатило – эхо родилось. И в лесу, и за рекой, и в Сандогоре о колокольню ударилось.

Вероника через поле бегом. Поле и кончилось. Бугор в ромашках. А ромашки, может, и не ромашки – рыжие, как голова у Прасковьи Солнышкиной. За бугром кусты, осока, жижа болотная черная, кувшинки, листья круглые плашмя, какие с копеечку, какие с колесо велосипеда.

Ни птиц особых, чтобы с горлом таким, ни зверей. И тут – шурх-шурх! Обмерла, а это Саша по кустам бредет. В руках у него лыко, что ли?

– Ты слышал?

– Чего?

– Но ведь пело!

Саша штаны поддернул и пошел от гордой девчонки.

– Ты же здесь был. И здесь пело!

– Не знаю… В рожок я играл…

Саша показал «лыко».

– Но рожок – дудочка.

– Вот те раз! – удивился Саша. – Из березы, не разбираешь, что ли?

Надавил пальцем на березовый свиток – получилась башня. Достал из-за пазухи палочку, вставил в маковку башни, подул.

– Саша! Это был ты?! – Девочка всплеснула руками, так, наверное, мать руками всплескивала. – Можно мне?

Саша вынул изо рта пищик (даже не отёр), и она постеснялась стереть. Дунула – ничего.

– Видишь, прорези? Ты пищик глубже в рот бери.

Вероника послушалась, и рожок покорно просипел.

– Поживешь у нас – научишься.

И Вероника забыла о твердом решении просить отца увезти ее из Починка.

Тетка Прасковья вместе с солнышком у окна. Шерсть чешет, кудельку прядет, внукам на зиму носки вяжет. Внуки живут в северных дальних краях. Прозвание у Прасковьи – Солнышкина – за привычку эту у окошка работать спозаранок и за голову разумную и золотую. В молодости рыжий огонь Прасковьиных толстых кос приводил к ее порогу искателей счастья аж из самой Костромы. А она возьми да пожалей Петюню Косенького, сирого и злостного неудачника. Привалило дурню счастье!

Всяко кобенился – лишь бы погасить солнечную красоту Прасковьи. Жил дурно и помер нехорошо. Бабенки востроглазые прежде Петюню Косенького стороной обходили, а Солнышкиной достался – и росточком будто повыше стал, в глазах его неудачных особинку сыскали. Словом, сбили мужика с панталыку, самогоном разбаловали. Погиб мужичишка. Детьми, однако, успел Прасковью одарить. Четверых вырастила. А те, как на крыло встали, так фьють из дому! Золотая голова Прасковьи повяла, разбавили золото щедрым серебром. Ну а как девочка поселилась у нее – ожила Прасковья, встрепенулась. Без матери всякая девочка одинока, а тут городской, ухоженный цветок – ему защита нужна…

– Саша ветлу опять караулит, – говорила поздним утром Прасковья девочке. – Коров еще не выгоняли, заявился.

Вероника скатывалась с высокой деревенской постели.

– Зачем же ты не разбудила? Саша обещал показать, как птицы пробуждаются.

– Эко выдумали! Ты сама птица. Уж как сладко спала – загляденье! Будить – сердца не хватило.

– Ах, тетя, тетя! – горестно восклицала Вероника. – Я же просила тебя!

– Спи, покуда спится. Саша подождет. Их такое мужичье дело – ждать.

Вероника, брызнув на лицо водой, хватив залпом молока, выскакивала на крыльцо.

– Ах, Саша! Я проспала.

– Ладно, – говорил Саша. – Пошли, коростеля покажу.