Владислав Бахревский - Ты плыви ко мне против течения

– Который скрипит? Который невидимка?

Солнце высоко стояло, но клевер все еще хранил росу.

– Стой здесь, – сказал Саша, – подол замочишь.

Забрел, как в воду, в клевер и замер, ожидая. Коростель заскрипел.

– Гляди!

Саша кинулся опрометью – коростель в испуге взлетел и пошел над клевером, рыжий, трепеща рыжими крыльями. Сел. Исчез.

– Видала?

– Ой, Саша! Он такой милый! Он как уточка!

– Коростель не утка. Коростель – это коростель.

– А теперь поиграй! – просила Вероника. – Ты взял?

Саша доставал из-за пазухи рожок.

Они шли искать укромное место. За ними первые дни подглядывали и мальчишки и девчонки, но подглядывать надоело: не целовались. Сашка – теля нелизаный. Всё в рожок для приезжей наяривал. Не знали мальчишки сандогорские: слаще не бывает – играть для одного сердечка.

Однажды Саша сказал:

– Хочешь, я покажу тебе свой оркестр?

– Волшебный? – У Вероники глаза заиграли.

– Да какой там… Обыкновенный. Я давно бы показал, да вечерами в рожок играть – ругают. У нас рано все встают и ложатся рано.

– Ну, покажи, – согласилась Вероника.

Вечером они пошли в сторону болота. У Саши был рожок и пастуший кошель. За околицей Саша достал из кошеля штаны.

– Ты надень, я отвернусь… Штаны, не бойся, новые, для школы берегу.

– Зачем это еще?

– На болото идем. Там комары теперь – тучей.

Вероника штаны натянула.

Саша привел девочку к брошенному мосту. Мост наполовину обрушился, но пара бревен не успела сгнить. Сели на бревна, над водой.

Земля лежала огромная, черная, под тенью сиреневых туч. Небо полыхало заревом, но и зарево это было темное. Горело, но не светилось. Вода под мостом – чистый деготь. Берега быстро потерялись, слились с небом.

Вероника взяла Сашу за руку и не отпускала. Саша из вежливости одной рукой наладил рожок, погудел тихонько, чтобы сумерки не потревожить.

И только Саша смолк, набирая в легкие воздуха, заурчала нестройная лягушачья музыка. Не получилось. Лягушки примолкли – то ли договаривались, как дальше играть, то ли Сашу поджидали. Саша гулькнул. И тотчас из болотных трясин квакнуло басом. Видно, сам лягушачий регент пробудился. И пошло. По всему потерявшему берега болоту волной прокатилась восторженная лягушачья трель – и разом молчок. Теперь Саша заиграл. Лягушки переждали такт, вступили и залились самозабвенно и счастливо. И опять замолкли разом – и Саша и лягушки. Заслушались тишины земли. Тишина – музыка музык, в ней всякое может зародиться. И в тот миг родилась за дальними излучинами реки короткая, призывная песнь парохода.

– Папа идет!

Отец взял недельный отпуск. Он, прижимая дочь к груди, спросил:

– В город или здесь поживем?

Вероника знала: на берегу, в темноте, затаясь сердечком, ждет ее решения Саша.

– Поживем здесь, – сказала она легко.

Пришел-таки, куда же денешься, пришел день расставания. Был август – месяц звездных дождей.

Сидели в копне сухого клевера. Знали: завтра вечером они будут далеко друг от друга. Вот и молчали. Упала звезда, еще мелькнуло, еще.

– Сколько падает звезд, а я никак не загадаю, – пожаловалась Вероника.

– Ты приезжай в Починок, – сказал Саша. – Пусть хоть сколько лет пройдет, хоть три года, хоть десять… Я тебя буду ждать.

Вероника легла на копну – смотреть в небо. Он лег рядом.

Звезды в ту ночь никак не держались – падали, падали…

– Звездная музыка тоже есть, – сказал Саша. – Когда ты приедешь, я разгадаю для тебя.

– Ве-ро-ни-ка! – раздался голос в ночи.

– Зовут! – Девочка съехала с копны, сказала быстро: – Ты хороший, но робкий. Ты ни разу не догадался, что меня можно поцеловать.

Она побежала, но остановилась. Ее платье мерцало в темноте, как светятся березовые пни.

– Когда я приеду, тогда! Запомнил?

– Запомнил, – дрожа губами, выдохнул Саша.

Утром Вероника махала платочком с отцовского мостика. Саша был среди провожающих. Он принес рожок, хотел подарить Веронике, но все на него оборачивались.

– На Сашке-то лица нет, – услышал он. – Ишь как привязался!

И он не подарил рожок.

– Сыграй на прощание! – крикнул ему капитан, когда пароход, гуднув, отвалил от дощатой пристани.

– Сыграй! – стали просить Сашу взрослые. – Чего куксишься? Сыграй!

– Сыграй! – крикнула Вероника.

И это было как предательство. Он ведь для нее только играл. Для одной. Когда они были одни. И ничего ему не оставалось другого, как бежать, и он убежал.

Лазил по чащобам, пока ветви не порвали в клочья голубую, выгоревшую, как незабудка, ситцевую рубашку.

А ведь она приехала-таки, Вероника-то. Лет через пять-шесть. На теплоходе. Этот уже не двое суток до Сандогоры шлепал – шел двенадцать часов. Привезла Прасковье Солнышкиной материалу на платье. Приехала погостить, отдохнуть после экзаменов в институте. Барышня – загляденье. Высокая, да на каблуках еще. Руки нежные, в кистях тонкие, пальцы белые, длинные, а ресницы как пальцы. Махнет раз – ноги пристынут, махнет другой – покатишься без оглядки. А еще – не боялась в глаза смотреть. Знала себе цену.

Саша в поле на тракторе работал. Узнал, что приехала, прибежал. Отмылся, костюм новый надел, сапоги хромовые. Влетел к Прасковье в горницу, да и стоп! Саша ростом не удался. Не то чтоб совсем замухрышка, но война многим пересекла жизнь, а про Ласточкиных и говорить нечего. От малышей меньши́м малышам отрывали. В учении тоже поотстал. Семь классов кончил, а в город не поехал дальше учиться – остался детвору на ноги поднимать.

Глянула красавица на Сашу и заледенела. Поздоровалась, зубов не разжимая. А ждала ведь, у зеркала стояла… Прасковья потом уж сколько слёз пролила: жалко было и Сашу, и Веронику, и себя, старую.

Поздоровались, поговорили, а слова – как из дерева нетесаного. Одно к другому не льнет…

На следующий день Вероника передумала отдыхать в глухой деревушке. Уехала.

А Саша тем же летом женился. Вдову взял, старше себя, с двумя детишками.

На том и кончить бы, но повесть наша не без хвостика.

Еще ведь раз приезжала Вероника в Починок. Лет двенадцать спустя. На самолете прилетела.

От Костромы до Починка на Ан-2 шестнадцать минут всей дороги.

Прошла от аэродрома берегом реки статная, в черном и белом дама. Шла, словно по перрону прогуливалась. До старой ветлы дошла и замерла. Вот ведь чудо! Столько лет минуло, одних государств за то время добрая сотня народилась. По Луне человек хаживал! А ветла все та же. И дом у Прасковьи Солнышкиной тот же. А гнездо Ласточкиных подновляли. Сруб во дворе стоял, куча песка, кирпич. Тут и мальчишечка белоголовый.

– Ты Ласточкин?

Мальчишечка молчит, а другой, постарше, на досках он сидел, оттого тетя и не приметила его сразу, говорит: