Владислав Бахревский - Ты плыви ко мне против течения

Мама Евгешу в Москву не пустила – побоялась. Он ничего, стерпел. А вот великанов ему было до слёз жалко. Слезы закапали оттого, что все так хорошо вышло: никто не сажал великанов в клетку. Но стоило Евгеше подумать о том, что великанов нет на земле, совсем нет, как слезы у него сами по себе катились. Он понимал: глупо реветь, даже смог засмеяться над собой, а слезы все равно лились.

И стал Евгеша, чтобы не думать про великанов, на улице пропадать.

Пошел однажды на речку – пещеру в снежных утесах строить. Пошел с солнышком – вернулся со звездами. Он влетел в комнату, чтобы с порога попросить прощения: загулялся, но ведь так хорошо было, – влетел и замер. За столом сидели высокий черноволосый человек в кителе военного летчика и Вера. Она положила голову летчику на погон. Евгеша таращился всего секунду, но успел заметить: в глазах Веры стояли слезы. Стояли, не проливались.

Евгеша торчал в сенцах, ничего не понимая. С половины Ковыряловых вышла мама.

– Евгеша, иди сюда! Мы все у хозяев чай пьем.

Вера приходилась Кольке старшей сестрой, но была ему за мать, весь дом держала на себе. Отец их, Егор Егорыч, всегда был хвор, да и где ему было заниматься хозяйством: война обе ноги взяла.

Егор Егорыч налил Евгеше чаю, положил на блюдечко два куска сахару.

– Ну, чего они там?

– Сидят, – сказал Евгеша. – Вера голову на плечо летчику положила.

– Ишь! – неодобрительно фыркнул Егор Егорыч.

– Вера плачет, – сказал с укором Евгеша.

– Поздно плакать-то! Она его ждать обещалась. А потом Серёга в госпиталь попал с тяжелыми ожогами. Вера перепугалась да с испуга замуж выскочила. За хорошего человека, между прочим.

Никто больше ничего не сказал, молча пили чай.

В последний день каникул Евгешу осенило.

– Хочешь поглядеть, где «Душа моя» живет? – спросил он Ванечку.

– Хочу!

– Идти далеко. Дойдешь?

– Дойду!

– Только чтоб дома – молчок!

– Молчок! – согласился Ванечка.

Пока дошли до дачного поселка, меньшой братец устал.

На забор пришлось его подсаживать. Ванечка карабкался, сучил ногами. Наконец навалился на забор грудью и сдался – ни туда ни сюда. Тогда Евгеша сам залез на забор, подхватил братца под мышки и вытянул. Ванечка ухватился за лиственницу, таращил напуганные глазенки.

– Где? – спрашивал он шепотом.

– В этом вот дому! В окошко гляди!

А глядеть было не на что: окно снизу замерзло, а сверху его закрывала кружевная занавеска.

– Не вижу! – закапризничал Ванечка.

Евгеша и сам понимал, что дал маху. То, что окно замерзло, можно было увидать, не забираясь на забор.

– Весной придем, – сказал Евгеша, – когда оттает.

И тут дверь в доме отворилась, и на крыльцо вышел отец. Он увидал своих отпрысков, и мальчики тоже поняли, что попались.

– Прыгай! – крикнул Евгеша, сиганув в сугроб.

Ванечка согнулся, а прыгать трусил.

– Прыгай! Поймаю! – выставил Евгеша руки.

Ванечка еще больше согнулся и ухнул вниз. Они упали, забарахтались в снегу.

– Мальчики! Мальчики мои! – Отец стоял над ними. – Я сейчас.

Он исчез. Евгеша выбрался из снега на дорожку.

– Бежим!

Но Ванечка потерял варежку, а без варежки убежать было невозможно: других не имелось. Евгеша снова полез в снег, нашел варежку.

– Одевай, бежим!

Но отец уже выходил из калитки.

– Милые мои! Возьмите вот!

Он держал пригоршню печенья и конфет. Ванечка потянулся за сладостями.

– Не смей! Не смей у него брать! – закричал Евгеша.

Но Ванечка цапнул своей заграбастой ладошкой конфеты и побежал. За ним кинулся Евгеша.

– Зачем? Зачем ты у него взял? – всхлипывал он неутешно, в полном отчаянии. – Брось все это! Брось!

Но Ванечка сунул руку с конфетами за пазуху и припустил, молча, упрямо, с опаской оглядываясь на брата.

Евгеша стал отставать. Он уже не бежал, а шел. И плакал. Плакал, забыв, что на людях слезы лить стыдно.

– Ну что же вы это все?! – всхлипывал он.

И перед ним чередой шли обманщики: Венька и Колька, отец, тетя Марина, недовера бабушка, скверные школьные учителя, болтуны, вравшие про великанов, Колькина сестра Вера, предавшая своего майора, Серёгу-летчика и саму себя, и он с мамой был среди них, обманщиков, – водку не мог простить ни себе, ни матери, и вот еще Ванечка добавился, расстаться с конфетами не пожелал.

Они сидели за столом у лампы. Электричества в тот вечер не дали. Мама вязала шаль на продажу, бабушка кормила Симу-пеленочницу. Ванечка строил из карт дворец, а Евгеша читал вслух «Остров сокровищ».

Кто-то пришел. Было слышно, как обметают в сенцах снег с ботинок. Ботинки с мороза грохают.

– Наверно, к Вере. Лейтенант ее, – сказала мама.

Но шаги протопали мимо двери Ковыряловых, и отворилась их дверь. Отворилась не сразу, а так, словно ее двухгодовалый тянул.

– Входите скорей! – крикнула бабушка. – Ребенка застудите.

Человек, пригнувшись, рванулся в комнату, чуть пятки себе не прихлопнул.

– Это я! – Перед ними стоял «Душа моя». – Если можете, простите. Не прогоняйте.

Пламя в лампе хлопало. Все обмерли, и только Ванечка не растерялся.

– А конфеты принес? – спросил он строго.

Я вошел в подлесок, который начинался за дворами, и не поверил глазам: под каждым деревцем, а деревья здесь были в два-три пальца толщиной, стояли подберезовики.

Кинулся собирать, но призадумался: почему местные люди не берут здесь грибы? Может, в них какая-нибудь отрава?

И я пошел мимо дружески глядевших на меня, крепеньких, конопатеньких, черноголовеньких, пошел в настоящий лес. Что же в нем-то тогда делается?

Шел между большими соснами, по пояс утопая в папоротнике. Шел, стараясь не ломать стеблей. Во мне все еще жила надежда: придет мгновение, и я буду держать в ладонях испускающее синие искры перышко – цветок папоротника. Верил, что мне-то уж он дастся в руки – я не богатства хочу от цветка, не околдованного почета. Я хочу видеть его. Хочу сказать людям, что он есть на самом деле. Что он истинное чудо и тот, кто ищет его, пусть ищет.

Тропа рассекала лес надвое. За тропой березы. Одни березы. Краем пройти – белых можно нарезать, а в само́й роще, наверное, и черноголовые и красноголовые, но я бы запрезирал себя, если бы в таком лесу тотчас кинулся набивать корзину.

Мне казалось, я плыву. Березы, как хоровод, надвигались на меня стеной и обтекали. Я улыбался, кивал деревьям, словно это были мои старые знакомые. И в конце концов у меня закружилась голова. Я остановился, и березы тотчас замерли.

– Да нет, вы танцуйте! – сказал я им, прислонился головой к молоденькому, розовому, как ребеночек, стволу и, сам не зная почему, выпалил: – Наверное, я скоро влюблюсь.