Виталий Гатилов - Глаза лесной чащи

И вот она снова пошла за человеком, только по-иному, крадучись. Не беда, что сумерки скрыли его,- она умеет «видеть» и ушами, и носом.

У ручья Дерябин сбросил рюкзак и поставил к дерезу ружье. А рысь свернула на взгорок и устроилась в развилке орешины. Смотрела, как он припасал дрова, разжигал костер, ужинал,- все, как в тот осенний вечер, только теперь их разделяло что-то невидимое и неодолимое. Впрочем, если бы он окликнул ее, она опять прыгнула бы ему на грудь и обняла бы тяжелыми лапами. И все-таки ушла бы к детям, к полюбившейся воле.

Поужинав, он смастерил зеленую постель, подложил в огонь сушняка, лег и уснул. И рысь отважилась подойти к нему. Прилегла у ног, замурлыкала, как кошка, не сводя с него глаз.

Так она лежала, пока догорел костер. Дерябин перестав ощущать тепло, проснулся и еще не успел открыть глаза, как она прыгнула в темноту. Он подложил дров и снова лег, а она неохотно побрела по сонному лесу.

На полянке, у молодой черешни, ей удалось взять зайца. С добычей в зубах она перешла ручей, поднялась по скалистому откосу к старому одинокому каштану и тихо позвала: «Мрр, мрр…»

Из дупла вывалилась пара рысят. Принялись тормошить зайца, урча и толкаясь. Третьего Джине пришлось вытаскивать из гнезда самой. Слабый, он едва ползал и не ел, а сосал кусочки мяса, которые клала перед ним мать.

Крепкие вскоре наелись и заигрались. А когда рысь прятала в листве остаток пищи, они скрылись в дупле. Только слабый все ползал и толкался носом о дерево.

Джина подняла его зубами, постояла, точно в раздумье, перед дуплом и вдруг пошла вниз…

В лесу синел рассвет. Из низин сочилась влажная свежесть. Какой-то дрозд уже настраивал голос. Встал и Дерябин, рослый и жилистый. Потянулся и сказал себе:

- Что ж, начнем и этот день с чая.

Нашел глазами котелок и, пораженный, попятился назад. Что в нем? Рысенок! Откуда?

Схватил малыша и, не переставая удивляться, спросил:

- Откуда взялся-то, шкет?

Рысенок таращил па него глаза и пытался пикнуть, но звук не получался.

Потом у котелка, где вечером был вылит остаток чая, лесник нашел две округлые, сплюснутые вмятины. Сразу догадался: Джина, другая не решится. Начал звать: - Джина! Джина! Ко мне!

Но лес отзывался шепотом листвы и нарастающим гомоном птиц.

Можно бы отыскать гнездо Джины. А зачем? Ее решение отмене не подлежало. Дерябин ограничился изучением по следам ее ночных похождений. Вот и я услышал от него этот рассказ. И рысенка Тобу, который жил у лесника, увидел уже довольно крепкого и ловкого.

Не припомню, чтобы в наших горах был когда-либо такой жестокий зной, как в то лето. Все от пичужки малой до крупного зверя - откочевало в теснины высокогорий, к живым еще речкам, или укрылось в дуплах, норах, в гущине зарослей, где сохранилась свежесть. Недавно шумевшие водой овраги теперь глядели на мир плешивыми камнями: листва высыхала и осыпалась на землю гремучими желобками. Под кронами деревьев, где зной как бы аккумулировался, было жарче, чем под чистым небом.

Я спешу к единственному «якорю спасения» к сырой пещерке, примерно в километре пути, чтобы пробыть в ней до вечерней прохлады. Но что такое? Справа от тропы послышались пересвист, щелканье, кряканье… Птичьи голоса сбивались в настоящую какофонию. А ведь утром в этих местах не раздавалось пи единого голоса, не считая потрескивания цикад.

Сворачиваю с тропы под шатер леса, иду на шум, который становится все гуще и отчетливее. Вот особняком от других стоит дерево. Не такое, как все: крупное, свежее, с -налитой соками листвой. А в кроне его резвятся птицы. Как их много! Такое скопище пернатых можно увидеть разве только на «птичьем базаре». Тут скворцы и дятлы, синицы и поползни, мухоловки и дрозды - кого только нет в этом необычном рое! Что собрало их сюда и чем они так довольны? Пока загадка.

Подхожу к дереву. Десятки вспугнутых пичужек взлетают от комля и скрываются в зелени кроны.

А вот и отгадка. Могучий корень вышел из земли, изогнулся кольцом и снова ушел в глинистые недра, а в кольце, как в чаше, - вода, чистая-пречистая.

Пью пригоршнями. Холодная, здоровая влага, словно настои женьшеня, возвращает силы и будит доброе чувство к природе, притупленное жарой. Наверное, глубинная жила, встретив под деревом скальный барьер, промыла среди корней ходок и удачно попала в готовую для нее посудину. Пейте, кто хочет! Чудесный зодчий - природа!

Ухожу под соседнее дерево, чтобы не томить птиц. Наслаждайтесь, друзья! И птицы густой россыпью бросаются к воде. Пьют, плещутся, верещат кто во что горазд. А я прилег на обомшелый камень и любуюсь чудом.

Но вот из бузиновой рощи, что подходит к каштану, вывалилась, точно вышибленная пинком, лисица. Бока запали, рыжеватая шубка местами свалялась и вздыбилась щеткой, а из открытой пасти торчит, как перчина, воспаленный язык.

Я затаился.

Лиса огляделась и бросилась к воде. Птицы, словно из мешка вытряхнутые, взмыли на дерево. Припав на передние лапы, лиса жадно залакала из чаши. Отпугнуть?.. Нет, жалко. Тоже, видно, настрадалась от жажды, иначе не отважилась бы бродить днем и в такой зной. Пусть пьет, на всех воды хватит.

Долго она не отрывалась от чаши. Нетерпеливые птицы, осмелев, одна за другой начали слетать с дерева и рассаживаться вблизи на веточках, ожидая очереди.

И вдруг - короткий бросок, и неосторожный дрозд, теряя перья, забился в лисьих зубах. И это тут, у источника жизни! Какое коварство!

Вскакиваю, Бросаю в лису камень. Кричу:

- Ах ты, вероломная! За это тебя из шкуры вытряхнуть мало!

В замешательстве она выронила еще живую птаху. Но тут же снова сжала ее в зубах и нырнула в чащу…

После нападения птицы не решались спускаться к воде: перепрыгивали с ветки на ветку и тревожно верещали. Чтобы не мешать им, я ушел.

Поднимаюсь на каменистый взгорок. Слышу, впереди что-то дзинь-звяк, дзинь-звяк. Совсем близко позванивает, а что, зелень мешает увидеть.

Выхожу на самый верх. И прямо передо мной - лиса. Какой-то нерадивый зверолов не спустил пружины капкана на лето и, оказалось, кстати. Заднюю ногу лисы схватила стальная пасть.

- Все-таки не ушла, плутня!

Лиса рванулась вперед. Потом сжалась и трусливо заскулила. Шалость шевельнулась в моей груди. Но все же я срезал в лещиновом кусте хворостину: накажу ее хоть этим.