Виталий Гатилов - Глаза лесной чащи

Это дятел-отец, отдыхая в спаленке, услыхал скребки чужих когтей. Прыгнул па шею слишком увлекшейся кунице и применил грозное оружие. Не суй, проныра, нос куда не следует!

На орешине пел дрозд. Красиво и содержательно, почти по-соловьиному. Звон пчел в каштановом цвете, погудка речного переката в низине и барабанная дробь дятла в зеленой глуби как бы аккомпанировали солисту.

Хорошо! Даже топот возвращавшегося с охоты ежика не был лишним в этой музыке.

Причуяв меня, еж остановился. Подул носиком в папоротниковый стебель. В угольном глазке - тревога. На иглах - и ящерица без головы, и старый гриб, и сухая прошлогодняя груша, и соленый огурец, наколотый на чьем-то привале. Работящий домовитый зверек!

- Ну, чего оробел?-говорю.- Давай знакомиться.

Шагнул к нему, а он -в котышку и лег неприступным репьем: иди-ка, дядя, своей дорогой.

Он лежит, а я рядом сижу. Он, наверное, думает, как поскорей удрать, а я опять ухожу в лесную музыку.

Вот ежик несмело выдвинул носик и лапки. Встал. И только бы мне заговорить с ним, как на берегу отчаянно завопила лягушка. Пропал «аккомпанемент», и голос «солиста» едва прослушивался в трескучем надсадном крике.

Догадался: лягушку схватил уж. И ежик, кажется, понял это: повернулся на крик, принюхивается.

- Вот что, друг,- говорю ему.- Назначаю тебя патрулем. Пойдешь туда и наведешь порядок. Ясно? Выполняй!

Он, словно поняв меня, застучал ножками вниз по плитняку. На иглах - только огурец, остальное валялось возле меня. Да и что это за добыча в сравнении с той, которую можно взять на берегу!

Фальшивая нота, так грубо ворвавшаяся в чистую мелодию, затихла. Молодец, колючий патруль!

Речушка Бабучек маловодная, неприметная. С ломкими зеркальцами у скал и тесными незвонкими перекатами. А форели в ней было много. Правда, некрупная, но не нуждалась в живце - шла и на червяка, и на рачка, и даже на слепня. Та заводь, у которой я удил, считалась границей обитания рыб на Бабучке. Путь вверх преграждал высокий и крутой водопад.

Закончив лов, я устроился у -воды и жалел, что солнце убрало с нее свой рисунок водопада. Он был куда красивее натуры. Оставалось просто смотреть на каменный желоб, окаймленный зеленью самшита и азалиевика, на катившийся с огромной скоростью тугой поток. Какая силища! Турбину бы ей!

Почти на середине водопада неожиданно увидел плывущую против течения форель. Неужели одолеет? Нет, плеснулась и скрылась в буруне.

А может, есть такие, которые выходят? Подсел ближе.

Смотрю. Вдруг из пены появилась рыбка покрупнее. Медленно, но уверенно пошла вверх. У этой надежный метод. Временами она высовывалась из воды почти наполовину. Работали только брюшной плавничок и хвост. Это повышало скорость. Вот добралась до верхнего загиба воды и скрылась. Хотелось крикнуть: «Браво!» -так обрадовала ее победа.

Но одна ли она ловка и сильна? Сидел, ждал. Вот берет препятствие другая. За ней - еще и еще… Некоторые, наверное, малоопытные, возвращались с полпути.

Что вело рыб на такой немыслимый приступ? Поиск сытого покоя? Избыток сил и резвости? Или, может быть, зов новых высот? Этого нельзя было понять.

Бывал я потом и за водопадом. Форели там оказалось много. Она спокойно плавала на тиховодьях. И ничего не было сверхособенного. Хорошо освещенные, богатые кормом и скрытые от рыболовов места были просто вроде рыбьего санатория. Нагулявшись здесь до конца лета, форели спускались к большим речкам на нерест. Потом, с молодью,- опять сюда.

И все-таки форели - отменные верхолазы. Можно сказать - рыбы-молнии!

В неодетом ранневесеннем лесу рассвело настолько, что было видно, как медведь выбирал из листвы прошлогодние каштаны. Ел и урчал свою песенку Исхудавший за зиму и лохматый, он казался не диким, а ручным, но неухоженным.

Когда свет оконтурил горы и подрумянил выгрева, медведь насытился. Напился из ручья припадкой. Пошел косогором недалеко от моего тайника. Ни качнувшейся веточки, ни треска не оставлял за собой. Подушечки ступней мягко ступали на сушняк, и если треснет, то глухо.

Но вот что-то заинтересовало его у дуплистого дуба. Потоптался, посопел. И вдруг сунул лапу в отверстие и ловко, как рукой, выгреб из дупла серый комочек. Осмотрел находку и зашлепал по ней лапой. Прихлопнул он и другой такой же комок. Положил их друг к другу и, работая передними лапами, забросал лесной ветошью.

С кем он расправился? Только собрался пойти посмотреть, как из черничника выпрыгнула дикая кошка. Котята?! Какая жестокость!

Кошка сунула голову в дупло. Потом разгребла холмик. Позвала голосом, потрогала лапой. Ни отклика, ни движений. Шерсть на ней вздыбилась. Хрипло простонав, она бросилась прыжками по медвежьему следу.

Решила отомстить? А что она, маленькая, сделает лесному силачу? Прихлопнет и ее, как котят, - на том и кончится.

Спешу за пригорок, куда ушли звери. Там их не оказалось. Дальше иду, к перешейку, поросшему бучинником.

И вдруг с сопением и стоном мчится навстречу медведь. Я едва успел отскочить за дерево. На его спине - кошка. Вцепилась когтями в шкуру и рвала ее зубами. Шерсть зверя набухала кровью…

Там, где они скрылись, я высмотрел мертвое дерево, похожее на согбенного человека с дубинкой в руке. Фигура точно замахнулась на кого-то, но природа остановила удар. Подумалось: преступление и возмездие всегда рядом: сделал зло - к расплате!

Из серой чащи шагнула к поляне грушина и остановилась у опушки, точно вдруг застеснялась своей обломленной верхушки и неприличного дупла.

По-зимнему лысое и полусонное, дерево было обвешано плодами. Капало ими, как слезами, в прикоржавленный снег. Груши сбивал дятел в белом нагрудничке. Обопрется хвостом о сучок, клюнет раз-другой - и пролетит золотисто-зеленая капля. Казалось, птичка помогала дереву оплакивать свою старость…

Было, рассказывали, так. В трудное время ушел человек по кабаньему следу в эту лесную глубинку. За счастьем-долей будто бы. Врубился в ольховую заросль, врос в нее жильем, огородом, садиком. Окоренился и начал жить сытно. А потом понял: счастье - не в пище единой. Протоптал обратную тропу к людям. Пусть небогат стол, но вместе с друзьями.

После того прошла груда лет. От труда человека остались только полуодичалая поляна, частицы каменной кладки и эта старая грушина, названная людьми по фамилии бывшего хозяина - Лютовой..