Виталий Гатилов - Глаза лесной чащи

- Ты говорил, что недавно был в Москве, по Кремлю ходил.

- Ну? - насторожился он.

- А не подумалось ли тебе, что, скажем, и царь-колокол бесполезен? Его же не стригут, не доят и на мясо не разделывают.

- Брось разыгрывать. Тот колокол - не белка какая-нибудь, а экспонат древности, есть на что посмотреть.

- А если белка - тоже экспонат! Да такой, который в отличие от колокола, нашими руками не создать. И пчелу, которую ты закопал, нам не изобрести. Об этом не думал?

На это он, видно, не нашел, что возразить. Шел молча позади. Вдруг повернул назад.

- Ты что? - удивился я.

- Так… Раздумал… Пойду домой.

Вечером на обратном пути я увидел у ромашковой полянки пустую ямку. Интересно: жива еще пчела?

Темнело. Лещинник, уже тронутый осенью, подступал к ручью хмурой гатью. Со скалы в заводенку падали тугие капли» Они словно перекликались: «Ты?» - «Я!» -

«Ты?» - «Я!» - и это смягчало едкое чувство одиночества. Тут и решил я поселиться на ночь. Дрова и вода есть, тихо и покойно - чем не дом?

Но только сбросил рюкзак, как увидел внизу над своим ручьем огонек. Кто там обосновался? Такой же лесной шатун, как я, или кто-то недобрый таился в глухомани? Да что гадать? Кто бы он ни был, двум кострам рядом не гореть. Доброго человека встречу - ночь скорее пройдет, недоброго - может, узнаю, с чем он пришел.

Костерок, окаймленный ломким ореолом, потрескивал на стороны искрами, точно живыми светляками. На сошке - котелок. Человек на обломке лесины протирал ружье. За ним - силуэт легкого шалаша. Всматриваюсь из мутной тени в «робинзона». Хотелось заранее понять, кто он и что делает в горах.

Но что такое? Кажется, женщина! Ну да, она. В этом я окончательно убедился, когда она, поставив ружье к стенке шалаша, повернулась в мою сторону и сказала:

- Чего остановились? Идите к свету.

Мягко сказала, спокойно, а мне эти слова выстрелами показались. Как она увидела меня во тьме?

Подошел. Снял рюкзак. Поздоровался.

- Добрый вечер! - ответила. Серые глаза смотрели широко и остро, как у ночной птицы.

- Не напугал? - спрашиваю.

- А чего в вас страшного? - усмехнулась она озорно. - Я слышала, как вы еще в балку ломились. А если человек идет по лесу, как горец на скрипучей арбе едет, то он, по-моему, честен и добр… Что же стоите? Садитесь.

Она заправляла кипяток чаем и сахаром, а я рассматривал ее лицо. Свежие, чуть припухшие губы, уверенно вздернутый носик и румянец на смуглых щеках очень молодили ее. Только морщины у глаз, как птичьи следы, да стойкие прорези на крутом лбу напоминали об уже немалых годах.

Перехватив мой взгляд, она жестко спросила:

- Кто вы и что делаете в горах?

Я назвал себя. Сказал, чем занимаюсь. Брови ее приподнялись, в глубине глаз засветилась радость.

- Так это, значит, вы предлагали, кроме всех иных мер, лишать замеченных в браконьерстве трудовых отпусков? Помню, читала.

Я обратил, наконец, внимание на ее форменные гимнастерку и брюки. Мирнова! Кто же еще? Другой лесиички в этих местах нет. Вот какая она, «хозяйка зеленого дома!»

- А это вы, - говорю,- заставили директора нашей промбазы за покушение на оленя перенести в горы два центнера соли-лизунца?

Вовсе не два, много меньше.- Она мягко усмехнулась. - У него ожирение сердца, и я едва самого его доволокла от Хаса. Хлюпок, а туда же, в браконьеры… Да что о них? Давайте пить чай. - Выложила из рюкзака на салфетку домашние припасы, сняла с сошки котелок. - Кружка у вас, надеюсь, есть? А то я не собиралась принимать гостя.

- Найдется, - говорю. - Такие гости, как я, обязаны носить шансовые инструменты.

Много я слышал с Галине Мирновой. Рассказывали, например, что вскоре после Отечественной какой-то заезжий фотокорреспондент женился на этой «дикой серпе» и увез ее в город. Но не прижилась горянка к городскому двору. Года через два с сынком Веней на руках она вернулась в родное село. Говорили, что она смеялась и плакала, глядя па горы, пила из каждого ручейка, попадавшегося на пути. Что случилось между ней и мужем, так никто и не узнал толком. Любопытным Галина говорила: «Хорошо жилось - не работала, одевалась модно, в театр ходила… В общем, как сыр в масле…» На вопрос, почему разошлась, отвечала туманно: «Слишком, мол, хорошо - тоже нехорошо». Тогда же она поступила в лесную охрану и, оставив родное село, ушла с матерью и сыном на далекий лесной кордон. И здесь, в теснинах гор, она нашла свое призвание.

- Ну как чай? - остановила она ход моих мыслей.

- Отменный! Не пойму только, чем приправлен.

- Эх вы, натуралист! Даже вкуса иван-чая не знаете.

- Что поделать,- говорю,- не все сразу. Хожу вот, учусь.

О многом хотелось спросить эту лесную фею. Но было как-то неловко приставать и ней с расспросами.

- Так ничего и не боитесь? - опять спросил я.

- А чего, по-вашему, надо бояться?

- Как же? Звери, человек злой и вообще… женщина ВЫ.

- О лешем бы еще вспомнили, - блеснула она усмешкой. - Со зверями я дружна с детства. А злой человек пусть меня боится. Женщина вовсе не слабее мужчины, если она здорова и не белоручка. Меня пугает не это…

Она вдруг насторожилась. В притаившейся за костром тьме что-то заскреблось и застучало: дук-дук-дук, как палкой по дну ведра.

- Ну, задам я этой нахалке! - пообещала Мирнова невидимому возмутителю порядка и стремительно растаяла в темноте.

Что там произошло? Предположить было можно, а точно не сказать. А вот она словно нешифрованную радиограмму прочла. Я бросил в огонь сушняка - тьма отступила и затаилась шагах в пяти.

Вот тишину резанул свист. Что-то закопошилось, зашуршало в прикоржавленной листве. И опять - покой. Его не нарушали, а подчеркивали шум ручья и треск валежа на костре.

Вернулась лесничка неожиданно. Возбужденная, с беретом в руке. Села на прежнее место и облегченно вздохнула.

- Куница ловила белку. Такая настырная, не угомонишь. Как будто белки для того и живут, чтобы их съедали.- Легким движением убрала волосы подберет и, продолжая прерванный разговор, сказала: - Я боюсь другого. Малодушия перед природой и всем созданным ею. Взять хотя бы зверей. У них же не то что у нас - нет ни суда, ни милиции, им некому жаловаться на свои беды. Их заступники - только мы. Но есть люди, которые смотрят на природу прямо-таки по-волчьи.

Подбросила в огонь недогоревшие концы дров. Подумала, глядя во тьму мимо меня. Снова заговорила:

- Идет такой по лесу и примеривается: это ему годно а это нет. Как будто все на земле подходит под эту мерку. Ненужное ему - пусть само гибнет, а нужное - он погубит. Для таких нет ни красот, ни ценностей. Есть одно: бей-дери. Одни кромсают кору деревьев ножами на память о своей дикости. Другие, чтобы собрать орехи, рубят под корень саму орешину или, чтобы сварить уху, морят в заводи все живое. Есть которые поджигают подлесок и по гарищу собирают жареные каштаны. Им бы закрыть все двери сюда и - наверно, вы правы - не давать таким обычных отпусков, а учить их в отпускное время поведению в лесу… Невосполнимой потери сокровищ наших гор - вот чего я боюсь…