Николай Чуковский - Двое (Сборник)

Чуть дотронувшись до мягкого, он бросил машину в пике и вывел ее из пике как раз под брюхом второго «Юнкерса». Машина выполнила маневр с такой точностью, что он испытал наслаждение. Он полоснул по всему брюху «Юнкерса» от носа до хвоста и проскочил у него за хвостом, продолжая подыматься.

Теперь третий «Юнкере» был как раз под ним. Опять прикосновение к мягкому, и Топорков, перевернувшись, оказался у него в хвосте. Оба стрелка с «Юнкерса» вели огонь, но Топорков зашел в мертвый конус и убил обоих — сначала верхнего, потом нижнего. Он расчленял «Юнкере» опытной рукой, действуя почти механически, с точностью хирурга. Третий «Юнкере» сорвался, упал и исчез в облаках, потому что к этому времени дымка уже сгустилась и над землей были облака.

Два последних «Юнкерса» уходили и уже едва были видны, и за ними гнался Тоболкин, совершенно ошалевший от возбуждения.

Топорков слышал у себя в шлемофоне его бессмысленные возгласы и приказал ему немедленно вернуться. Во-первых, раз дело сделано, пора домой, нечего зря задерживаться, когда с Ниной так плохо, а во-вторых, нельзя разлучаться, если поблизости могут быть «Мессершмитты».

Едва он подумал о «Мессершмиттах», как сразу увидел их: один справа, другой слева, и оба шли на него в атаку. Тот, который атаковал справа, был ближе на несколько сот метров, на несколько секунд, и Топорков понял, что в этих секундах — все.

Схватившись за мягкое, он развернул свой самолет вправо, встретил атакующий «Мессершмитт» в лоб и сбил его с одной очереди. Он знал, что теперь второй «Мессершмитт» у него прямо на хвосте, что разворачиваться уже нет времени и что есть только один способ уйти — сорваться в штопор. И он сорвался и открутил полных три витка штопора, падая рядом со сбитым «Мессершмиттом».

Он вышел из штопора над самыми облаками и увидел второй «Мессершмитт», который пикировал на него, но промахнулся. Дотронувшись до мягкого, Топорков атаковал «Мессершмитт». Тот атаки не принял и двинулся вниз, стараясь зайти под Топоркова. Топорков сделал полупереворот — и за ним. «Мессершмитт» пробил облака и устремился к земле. Топорков — за ним.

Под облаками Топорков увидел родную деревню, дом, в котором лежала Нина. Ему казалось, что, если бы не шум мотора, он слышал бы ее крик. Ему необходимо немедленно съездить к ней, но проклятый «Мессершмитт» задерживал его. В бешенстве он гнался за «Мессершмиттом».

«Мессершмитт», дойдя почти до земли, пошел свечой вверх. Топорков за ним.

«Мессершмитт» пробил облака.

Топорков пробил облака.

Выскочив из облаков, он чуть не столкнулся с «Мессершмиттом». Он дал две очереди, и из «Мессершмитта» повалил дым.

Опустив левое крыло, «Мессершмитт» пошел вниз и опять пробил облака. Топорков тоже пробил облака. Они мчались почти до самой земли, и Топорков думал, что «Мессершмитт» сейчас врежется в землю и тогда можно будет вернуться на аэродром и поехать к Нине.

Но «Мессершмитт» не хотел отпускать его к Нине. Почти коснувшись земли, он, горящий, опять полез вверх. Топорков дал по нему еще очередь. «Мессершмитт» все еще держался в воздухе, виражил под облаками, волоча за собой грязный дым и доводя Топоркова до отчаяния.

Топорков поймал его на вираже и сбил. «Мессершмитт» падал, крутясь и ныряя, но, пока он не свалился в елки, Топорков следил за ним, боясь, как бы он снова не полез вверх.

На обратном пути к Топоркову пристроился сержант Тоболкин, и они вместе вернулись на аэродром.

Встречать Топоркова сбежались все. Казалось, с ума посходили: кричали и прыгали, потому что все уже знали, что за какие-нибудь сорок минут он сбил пять немецких самолетов, не получив ни одной царапины.

Ну, что вы скажете? Небось вы скажете, что талисман себя оправдал?

И ошибетесь, ей-богу, ошибетесь. Дело в том, что Топорков на этот раз летал без талисмана.

Техник Сидоров перед вылетом Топоркова не поспел сбегать к себе в землянку за мишкой — вылет был слишком внезапный, — и в последнее мгновение, впопыхах, он положил на то место, куда обычно клал мишку, свою меховую шапку.

И Топорков летал с шапкой Сидорова вместо мишки, а Сидоров, поджидая его, мерз, простояв сорок минут на морозе с голой головой, и мучился. Не от мороза он мучился, а от угрызений совести.

И когда Топорков вышел из кабины, шапка Сидорова упала в снег, и Сидоров поднял ее и надел. Он ее надел, потом опять снял, потом опять надел, не зная, как посту-пить, виновато и робко смотря на Топоркова. Он все ждал, что Топорков ему что-нибудь скажет.

Но Топорков ничего ему не сказал, а сразу сел в легковую машину командира полка и поехал к Нине.

И оттого, что Топорков ничего ему не сказал, угрызения совести у Сидорова еще усилились. Заправив самолет и поставив его в рефугу, он вдруг пошел в землянку, взял мишку, сел на проезжавшую мимо грузовую машину и поехал в деревню Топоркова.

Он вошел в жарко натопленную избу. Топорков стоял посреди избы и прижимал кричащего, туго спеленатого сына к своей груди, к синему комбинезону. Нина лежала и кровати и смотрела на мужа и на младенца.

К появлению мишки они отнеслись равнодушно. Они не посмотрели на мишку даже тогда, когда Сидоров вдруг заулыбался и швырнул его в угол и тот упал на свою плюшевую спинку, подняв кверху короткие толстые лапы.

И правильно. Зачем теперь Нине этот мишка, когда у нее есть живой, кричащий? Зачем Феде Топоркову талисман, когда у него есть целых два талисмана — смелость и уменье?

Ночью 13 марта 1942 года мой самолет, перелетев Финский залив, падал, подбитый автоматчиками, в лес за линией фронта.

Я не испугался, — впрочем, я вовсе не хочу сказать, что я храбр. Я вообще за последнее время перестал испытывать чувство страха с прежней остротой — вероятнее всего от усталости и постарения. Все-таки мне уже сорок два года.

Перед войной у нас в гражданской авиации про меня говорили, что я вылетался. Так оно и было — я вылетался. Не то чтоб я ослабел или разучился летать, а просто полет перестал доставлять мне прежнее удовольствие. Тут, может быть, повлияли и некоторые мои печальные семейные обстоятельства. Человек я стал рыхлый, сидячий. Я подавал заявление в аэроклуб, просил принять меня на должность преподавателя аэронавигации — теоретический курс. Но настала война, и заявление я взял обратно. Вот и вожу на своем У-2 разный военный народ по всей Балтике.

В задней кабине у меня сидела женщина. Я представления не имел, кто она такая, не знал даже, какое у нее лицо. За пятнадцать минут до того, как меня сбили, мы, человек пять, шли в темноте по аэродрому к самолету, и с нами была женщина в платке и овчинном тулупе. Я знал, что мне нужно забросить в тыл немцам кого-то, но представления не имел, что мы полетим именно с этой женщиной, а потому к ней не приглядывался. И только когда она села в кабину, я спросил ее, прыгала ли она когда-нибудь раньше на парашюте. Но что она мне ответила, я не слышал, потому что винт уже крутился.