Михаил Штительман - Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

Так он лежал на воде и мечтал, что вот хорошо было бы, если б Чернушка впадала в какой-нибудь порядочный океан и Сема поплыл бы по ней и увидел живые, настоящие корабли и пароходы, живые, настоящие города и узнал бы, что там. Он понимал, что глупо мечтать об этом, что завтра все равно нужно идти на работу и Чернушка вовсе никуда не впадает, а попросту высыхает к середине лета… Но почему не помечтать — это ж ничего не стоит… «Что, тебе жалко?» — обратился он к самому себе и поплыл обратно к берегу.

В реке на сваях стоит серый деревянный дом, большой и заглохший, и какие-то зеленые и желтые речные травы взбираются на его стены. Здесь была когда-то водяная мельница, а сейчас хорошо, поднявшись на старую крышу, смотреть вокруг — вот конец Чернушки, вот соседнее местечко Райгородок, вот помещичья усадьба… Рядом с мельницей — маленькая кузня: почерневшая калитка с подковкой, прибитой на счастье; старый, слепнущий кузнец склонился над ведром, и ветер доносит к Семе шипение стынущего в воде раскаленного куска железа, запах речной сырости и дегтя.

Сема кладет на голые колени штаны и, задумчиво глядя на кузнеца, напевает песенку, услышанную на фабрике:

Слуха у Семы нет никакого, но что делать, если иногда человеку очень хочется петь? И Сема продолжает:

Поет Старый Нос, и очень ему жалко этого мальчика без подушки. Он уже собрался в третий раз затянуть сначала свою песню, но вдруг кто-то тронул его за плечо. Сема поднял голову — рядом с ним стоял Пейся в ярко-розовой рубашке навыпуск.

Внимательно оглядев Пейсю, Сема спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, зачем ты напялил на себя эту розовую наволочку?

Пейся недоуменно пожал плечами:

— Во-первых, это рубашка, а во-вторых, я бы не сказал, что очень красиво сидеть без штанов.

Они помолчали. Пейся по-прежнему служил у Гозмана, по-прежнему весело врал, но многое изменилось в нем: надежды не оправдались, хозяйская милость исчезла, приказчиком его делать не торопились. Совсем недавно Сема помирился с Пейсей, и прежде всего он заметил, что Пейся всем говорит «вы». И Семе. Отчего взбрело это ему в голову, никто понятия не имеет. Но, если он хочет на «вы», пусть будет на «вы».

— Так что вы скажете? — улыбаясь, спросил Сема, натягивая штаны.

— Что я скажу? — переспросил Пейся. — Я скажу, что я только что подслушал интересный разговор.

Пейся умолк, ожидая, что Сема сейчас начнет просить его и умолять: расскажи, ради бога, какой это был разговор? Но Старый Нос решил не доставлять Вруну такого удовольствия и, хитро посматривая на Пейсю, молчал. Пейся кашлянул, оправил рубашку и задумчиво повторил:

— Да-а! Интересный разговор…

Сема продолжал молчать; подсучив штаны, он принялся рассматривать свои ноги с таким живым и острым любопытством, как будто увидел их впервые.

— Мизинец! — удивленно воскликнул он. — Посмотри, какой он скрюченный, ну точно старенькая старушка. Когда я был маленький, большой палец у меня назывался Мотл, а мизинец — Двойра.

Выведенный из себя, Пейся опустился на землю и, схватив Сему за ворот рубашки, быстро заговорил:

— Короче. Вы знаете слепого Нухима? Он же не какой-нибудь там полуслепой. Он слепой на оба глаза, и он ничего не видит уже двадцать лет. А жена его зрячая. И вы, наверно, помните, какое у нее лицо. Помните? Возьмем, во-первых, нос — у нее такой приплюснутый нос, как будто на нем кто-то сидел несколько дней. Возьмем, во-вторых, нижнюю губу — она кончается как раз у подбородка; можно подумать, что ее специально растягивали — для красоты! Так вот, сидит эта дамочка на скамейке со своим слепым мужем и говорит ему! «Мне тебя таки правда жаль! Твое горе, что ты меня не видишь. Когда я иду, так все оборачиваются. Я красива, как свет, и мне очень жаль, что ты не можешь получить удовольствие и посмотреть на меня». Вот это был разговор!

Сема смеется и уже с интересом смотрит в плутовские и насмешливые глаза Пейси:

— Тебя вместе с музыкантами надо посылать на свадьбы. Ты бы веселил народ!

Польщенный похвалой, Пейся гордо выпрямился, но Сема не умолкает:

— Так когда ты слышал этот разговор?

— Только что. Я же специально пришел к вам.

— Хорошо, Пейся, — лукаво улыбаясь, продолжает Сема. — А это ничего, что слепой в прошлом году умер?

Пейся растерянно разводит руками:

— Умер? Не может быть! Это другой слепой умер!

Постояв немного в раздумье, он вдруг обрадованно восклицает:

— Постойте, но жена его жива?

— Жива, — подтверждает Сема.

— А я что сказал! — уже высокомерно говорит Пейся и похлопывает Сему по плечу: — Жена жива!.. Идемте, уже поздно.

На мосту они расстаются. Прощаясь, Пейся шепчет Семе на ухо:

— Я могу сообщить одну новость только для вас.

— Какую?

Вы помните, у вас когда-то был компаньон Герш-водовоз?

— Помню, — улыбается Сема.

— Он уехал из местечка в прошлом году.

— Знаю.

— Так он вернулся.

И с торжествующим видом Пейся зашагал по улице. Сема направился домой. Подойдя к дверям, он осторожно, просунув палочку, сбросил крючок и вошел в коридор. «Кажется, уже спят, — подумал Сема. — Опять опоздал!» В эту минуту он услышал знакомый голос бабушки. Обращаясь к кому-то, она спрашивала:

— Ну, где же это может быть ребенок так поздно?

Сема тяжело вздохнул и вошел в комнату.

Говорят, что в больших городах каждая улица имеет название: ну, допустим, Крещатик, или Садовая, или еще как-нибудь. В Семином городе улицы не имели никаких названий, и даже при желании заблудиться здесь было трудно. Во-первых, всего три улицы, во-вторых, что такое улица? Если в местечко въезжают дроги, так задние колеса стоят на тракте, а оглобли упираются в конец улицы. Вот и гуляй по таким проспектам!

Около дома Магазаника расположился красный ряд, и тут было все: сладкий струдель на лотках, сельтерская вода с пузыречками, цукерки-подушечки, картузные лавки, монополька и даже штатский портной «Париж». Но больше всего любил Сема иметь дело с продавцами цукерок. Какие были цукерки! Подойдешь к лотку и сам не знаешь, что взять: желтая рыбка, зеленая лошадка, куколка, пистолет и двугорбый верблюд. Или купишь себе слона, и раз — откусил ему хобот. И все удовольствие стоит грош!

Даже теперь, возвращаясь с работы, Сема любил пройтись по красному ряду. Все-таки интересно смотреть, как какой-нибудь старый еврей продает конфеты: берет в потную жменю десяток цукерок и сует покупателю. А покупатель доволен — он обсасывает их тут же, не отходя от магазина, тем более что две конфеты он несет младшему брату, а что случится, если он за свои труды лизнет разок и его сласти? Ничего!