Михаил Штительман - Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

Дед лежал с открытыми глазами, но они никуда не смотрели, — казалось, что он спит…

Все чаще думал Сема об отце и все чаще завидовал Пейсе. Конечно, мясник Шлема не бог весть какой умница, но Пейсе он — родной отец, и разве даст он его кому-нибудь в обиду? Ни за что! Если б сегодня Сема узнал, как пройти в далекое сибирское село, он без страха ушел бы отсюда. В его годы можно уже делать такие дела! Но писем от Якова не было, страшные сны приходили ночами к бабушке, и она уже не надеялась увидеть сына.

Только на фабрике говорили об отце, как будто он на минуту вышел за ворота. «Придет твой отец, — утешали Сему, — не так быстро человек падает!» Сему удивляло внимание незнакомых, чужих людей. Что он им — внук, племянник, брат? Нет, он им просто Сема. Так в чем же дело? Разве у них других забот нет? «Тут что-то есть, — размышлял Старый Нос. — Тут есть какой-то большой секрет…» И, ложась спать, он хотел, чтобы скорее прошла ночь, потому что скучно спать, а там, в цехе, каждый день — новость.

Когда Сема пришел впервые на фабрику, он оглянулся и чуть не спросил, где здесь дверь. Ему хотелось уйти поскорее. Где же машины, где же эти знаменитые механизмы? Днем и ночью горят лампы; на маленьких табуретках сидят сапожники в толстых фартуках; над столами склонились закройщики. Рядом мочат кожу. Мальчишка с веснушчатым лицом собирает на полу обрезки картона. В воздухе сладковатый запах клея, серые облака табачного дыма. Кто-то напевает песенку, кто-то разговаривает, не вынимая мелких гвоздей изо рта, кто-то свистит. И кругом стук молотков и монотонный треск машин.

Где тут дверь? Ведь этот сумасшедший дом в десять раз хуже лавки Гозмана.

— Ша, мальчик! — успокоил вдруг Сему старый человек в очках, с коротким и широким ножом в руке. — Я Залман Шац. Вот этим ножом я крою товар. Допустим, шевро Блюменталя или хром Фрейденберга, и, кроме того… — он склонился к Семе, — и, кроме того, мы были уж не такие большие враги с твоим папой!.. — Он засмеялся. (И Сема облегченно вздохнул.) — А то, что ты видишь, — продолжал старик, — это кожевенно-обувное производство. Ну, что я могу сделать? — Шац растерянно развел руками. — Вот такое оно есть, хвороба на его голову!

Так начался первый день. Рабочие провожали Сему испытующими взглядами. Он чувствовал, что к нему присматриваются. Залман Шац то и дело отрывался от доски и искоса поглядывал на Сему. После работы он задержался, вымыл в каком-то желтом ведре руки и, вытирая их, крикнул:

— Сема, можешь вылить это ведро!

Сема выполнил приказание без большого удовольствия. Шац — закройщик, и таких, как он, здесь человек двадцать, сбивщиков тоже не меньше, и есть же еще отдельщики! Если каждый будет его посылать с ведром, то как же ремесло попадет в руки? Поставив пустое ведро, Сема присел возле старика.

— Молодец! — сказал Шац.

— Почему мне не оказать вам любезность, — степенно произнес Сема.

Залман засмеялся:

— Хороший ответ… Ты знаешь, — сказал он уже серьезно, — человек не должен никогда допускать, чтоб ему садились на шею. Ты понимаешь? Это же неудобно, если у тебя вдруг сидят на шее. Но человек должен уметь делать все. Ведро вынести — пожалуйста. И пол помыть, и дрова порубить… Белые руки — это большое горе!

Их беседу прервали. Какая-то женщина с носом, похожим на клюв, вошла в цех и удивленно спросила:

— А дома вам мало места? Или завтра вы не успеете наговориться?

Шац не ответил, и они оба вышли на улицу.

— Кто это?

— Его мамаша.

— Чья?

— Ты еще успеешь узнать.

Больше Залман ничего не сказал, и они молча расстались.

Через несколько дней к Семе подошел паренек с лицом, покрытым светлыми веснушками, как будто его только что окунули в кастрюлю с манной кашей.

— Будем знакомы, — важно сказал он по-еврейски.

— Пожалуйста, — согласился Сема. — Гольдин.

— Антон Дорошенко.

Сема вопрошающе взглянул на пария:

— Что это за еврей с таким именем?

Антон засмеялся:

— Я как раз не еврей, но я ученик Шаца.

Дорошенко уже был на верной дороге. Он пришел на фабрику год назад, бегал за обедом мастеру, за ключами хозяина, писал адреса на конвертах, подметал цехи, а теперь вот его подпустили к стойке.

— Глаза нужно иметь! — поучал он Сему. — Все время смотри. Не бойся, не устанут! Вот я уж скоро строчить на машине буду.

— На машине? — с завистью переспросил Сема.

— А ты что думаешь? — Антон быстрым движением схватил со стойки кусок товара и протянул его Семе: — Что это такое?

— Кожа.

— Чудак! — возмутился Антон. — Это опоечный хром. Идет на тонкие изделия. Есть еще шеврет. Есть еще выростковый хром, идет на сапог, на крестьянский ботинок. Понял?

— Понял, — тихо произнес Сема. Никогда еще в жизни не испытывал он такой робости.

— А что такое брисовка, знаешь?.. — с радостью продолжал свой допрос Антон. — Эх, ты! А самая знаменитая подошва чья? Радиканаки!

«Брисовка, шеврет, радиканаки, — с тоской повторял Сема, уже испуганно глядя в разгоревшиеся глаза Антона. — Что он хочет от меня, этот еврейский Антон?»

— Может быть, на сегодня довольно? — застенчиво спросил Сема, чувствуя себя глупым и маленьким.

— Довольно, довольно! — снисходительно согласился Антон. — Это я так, любя. Смотреть надо!

Шац, молча наблюдавший за подростками, подошел к столу.

— Ты видишь эту фигуру? — сказал он, указывая на Дорошенко. — У меня последние волосы выпали, пока этот господин научился отличать козла от хрома!

Сема хотел было спросить, как это можно перепутать козла с сортом кожи, но быстро догадался, что речь идет о каком-то другом, незнакомом ему козле, и, покраснев, отошел в сторону.

Несколько месяцев Старый Нос бегал от рабочего к рабочему. Все относились к нему внимательно. Хотелось поскорее получить ремесло в руки. Кого просить об этом? За все время Сема лишь однажды видел хозяина. Господин Айзенблит приехал в блестящем лакированном фаэтоне с кучером, похожим на толстую женщину. Ловко спрыгнув на тротуар, он прошел в свой кабинет, о чем-то пошептался с бухгалтером и потом вышел к рабочим.

На нем был чесучовый пиджак и белая пикейная жилетка с перламутровыми пуговицами. В руках у него была коричневая палка. Боже мой! Никогда в жизни Сема не видел такой палки. По ней ползли какие-то золотые змеи; серебряные дощечки с загнутым углом блестели на солнце, а ручка была белая, из настоящей слоновой кости. Подумать только, где-то в Африке ловят слона, вырывают у него клыки и делают Айзенблиту ручку на палку. Восхищенный, стоял Сема, но хозяин, чем-то недовольный, быстро шагал из цеха в цех, морщился и все время повторял:

— Что вы закрылись так? Ведь нет никакой атмосферы!