Виктор Хлиманов - Березовый свет

И все это четко, без полутонов — синее, желтое, зеленое.

Так длится очень недолго. И снова не заметишь, как промелькнет эта удивительная пора года, как вспыхнут вдруг по всей земле другие цвета: красные, лиловые, белые, сиреневые, палевые.

Настает многоцветное лето.

Цепкое молодое солнце походя присушило прошлогоднюю траву, выбелило ее космы. Прибитая дождями, она шуршала, как бумага, а сквозь нее пробивались шильца новых мхов, рифленые листья-мечи пырея, метелки полыни.

Лесная земля была устлана новым слоем отжившего свой срок: шишками, листьями, лентами бересты, ореховыми сережками, сучками-обломышами, сохлой иглицей. Время медленно, уверенно перемалывало в труху старые пни, и возле них густо селилась кислица.

Отжившее превращалось в новый слой земли, дающей всем новую жизнь.

Так будет бесконечно долго, до тех пор, пока станет светить солнце.

Думая об этом извечном круговороте жизни, попробовал я представить себе, как когда-то, в дали веков, на еще не совсем остывшей земле, в каком-то ее укромном уголке вдруг пробился к солнцу первый зеленый росток…

Когда же это было? Где?..

Однажды ты начинаешь замечать то, на что раньше не обращал внимания. Для этого достаточно какого-нибудь незначительного толчка, в пол-уха слышанного разговора. Так, плывя в лодке по омутистой речонке Протве, постепенно открылась мне еще одна весьма интересная закономерность.

Деревня, что стояла на берегу, называлась Протвой; узкий, в рыжих кочках, луг ниже деревни называли Протвинским; лес, разделенный лугом — тоже Протвинским. Даже шаткому мостку, перекинутому через Протву, река опять же дала свое имя. И что уж, казалось, совсем было странным, — фамилии людские не только в Протве, а и в соседних селах пошли от реки: Протвины, Протвиновы, Протины… И даже большак, который проходил невдалеке, назывался Протвинским.

И что бы ни случилось здесь, какие бы перемены ни произошли на берегах Протвы, все будет по-прежнему: не ослабнет связь этой земли с именем узкой полоски неторопливо текущей воды.

Сидели мы на старых розвальнях, перебирали грибы: в один грудок — получше, на посол, в другой — для сушения, в третий те, что на сковороду. Вдруг — гогот из-за угла: бабушкины гуси. Встали под окном, такой тарарам устроили — уши затыкай.

— А ну, тише! — крикнул Димка. — Белены объелись?

Семеновна окно настежь:

— Цыц, горластые! Только Галю укачала, а вы тут… Вот я вас!

Гогочут. Семеновна опять к окну:

— А чтоб вас!.. Марш на озеро!

Горланят, шеи тянут, часто кланяются. Семеновна во двор:

— Где это моя хворостина, где?

Гуси к ней со всех сторон. Подбегут, выструнят шеи и — за угол, потом опять к бабушке.

— Постой, постой… — прищурилась Семеновна. — Гусят куда девали, дармоеды?

Гуси за угол — Семеновна вслед.

Вернулась, стала рассказывать.

Привели ее к промоине, а там гусята пищат, не могут выбраться. Покуда доставала, гуси вокруг стояли, переговаривались.

Умилялась потом:

— Вы только подумайте, а, за мной пришли… Вот тебе и глупая птица.

Сашок все это по-своему объяснил.

— А что им было делать? — говорит. — Самим же гусят не достать? Вот и пришли за бабушкой.

Никогда, даже в малый ветер, не видел, чтобы села птица боком к нему — только головой. Если ветер дует с севера — все отдыхающие птицы смотрят на север, если с юга — на юг.

Ну чем не флюгера?

Когда у аистов появились птенцы, потеряли родители покой. С утра дотемна, не отдыхая, летали на луга за кормом для ненасытных баловней. Мне даже жаль было птиц.

Но если начинался ветер и дерево с гнездом мерно раскачивало, аисты становились на край гнезда и подолгу дремали.

Ветер-нянька убаюкивал птенцов, и отец с матерью наконец-то могли отдохнуть от забот.

Олениха шла впереди, олененок — за ней, чуть сзади. Осмотревшись, она вышла из лесу, скорым шагом стала пересекать луг и, дойдя до речушки, одним махом перебросила через нее свое тело. Оглянулась, Малыш остановился. Дрожа передними ножками, заглядывал вниз, пробовал сделать то же самое, но страх перед полуметровым прыжком, какой он, не задумываясь, сделал бы на ровном месте, был сильнее желания.

«Прыгай, что же ты! — говорил взгляд матери. — Смелее!»

Он прошелся вдоль ручья, страх же перед первым, таким рискованным прыжком не оставлял его.

Тогда мать снова перепрыгнула ручей, подошла к малышу. Олененок тыкался ей в бок, перебирал тоненькими ножками. Она осторожно, как-то по-человечьи стала подталкивать его к ручью.

И он прыгнул, даже дальше, чем надо было.

В октябре откуда-то сверху падает на землю липкий туман. Кажется тебе, протяни руку — дотронешься до его серости, такой плотный он издали. Ты бредешь в его все время одинаковом кольце-круге, с каждым десятком неслышных шагов открываешь для себя что-либо новое, виденное и в то же время не виденное раньше.

Туман приноравливается к твоему шагу, нехотя пятится и ровно настолько же подкрадывается сзади, занавешивает собой следы.

Ничего суетного вокруг, ничего лишнего, ни отвлекающих, как летом, облаков, ни птичьего пересвиста, ни шорохов.

Даже звенит в ушах от тишины.

Идешь и идешь совсем один в этом до странности малом круге сузившегося мира, и мнится тебе: хочет природа, чтобы ты пристально всмотрелся в каждый клочок ее творений, понял, что любой из них — чудо.

Ночью меня разбудили робкие то щелкающие, то шуршащие звуки. А когда заговаривал ветер, что-то стучало по палатке чаще и чаще.

«Дождь, наверное», — подумал я, засыпая.

Утром, откинув полог, мы прямо ахнули: все вокруг было выстлано листвой. Ели-подростки, что стояли рядом, тоже были увешаны синюшно-желтым осиновым листом.

Стали мы гадать: с чего бы осины всего за ночь почти догола разделись? Шутили: дрожали за наш сон, вот и ссыпался лист.

Потом Юрий сказал, показывая на ели: