Виктор Хлиманов - Березовый свет

С трудом вышел к березовому склону, стал карабкаться на вершину. Шагнешь — дребезжа заскользят позади крупинки наста. Всю горку обкружил, пока осилил.

Прислонился к сосне передохнуть, солнце вдруг, слышу, толк в спину, тепло, осторожно, будто говорит: а ну-ка, теперь полюбуйся.

Красота!

Вдали — очерченные белизной снега густочерные неровности перелесков, синева оторочек-теней, ближе — неисчислимость снежных звезд. Присел на пенек, еще сюрприз: голая березка на льняной синеве неба.

Прикуривая, чиркнул о коробок спичкой — шорох, как выстрел.

После понял вдруг, что так торопило меня в серость утра, в зябкость первого автобуса, сюда, на эту опушку: желание тишины.

Лишь изредка, до весенних голосов птиц, навещает она наши леса с теплым уже февральским солнцем и на редкость чистой в эту пору глубиной неба.

Когда бы я ни проходил мимо трех осиновых пней-близнецов, черневших возле сосновой опушки, всегда видел на снегу свежие заячьи кружева. Все вокруг пней искружат, не торопясь, исполняя свой, заячий танец.

Может, от беды спасли их деревья, может, от вьюги укрыли, может, подарили ветку в голодный день.

Это был совсем обычный лесок: сосенки, местами ельник и лещина, заросли кисло пахнущей крапивы, островки рослых осин. А между ними — сарафаны лужаек в ромашках, в клеверах. С утра дотемна висел над ними шмелиный гул.

И все же это был странный лесок.

Как бы я ни пересекал его — на каждом шагу встречал улиток. Холодно-масляные, ползли они по сырой земле, даже залезали на деревья, и когда их панцырь становился, наверное, невмоготу тяжелым, спускались вниз, опять кружили по земле, оставляя чуть заметные шершавые следы.

Сколько я ни присматривался — не замечал улиток на опушках, не встречал в соседних лесах. Будто раз и навсегда очертили они дороги странствий, не рискуя перешагнуть страшную для них грань солнца и тени.

А ведь сделай одна из них всего один лишний шаг — и перед ней открылся бы совсем иной мир.

Как все же важно в жизни сделать именно вот такой, первый шаг.

Старая-престарая ель стояла на опушке. Смыли дожди и ветры с ее корней песок, оголили. И когда мой взгляд упал сначала на эти цепкие еще корни, потом потянулся вверх по чистому, почти до вершины без сучьев, стволу, я увидел: да это же Останкинская башня!

Громадина, а будто невесома, закинешь голову — верхушка в облаках, будто из стали отлита, на века.

На исходе августа я рыбачил на Березине. Днем на голубом, приподнятом над комариным лозняком горизонте иногда были видны белые полоски крыш какой-то деревушки, и тогда я вспомнил, что в трех километрах — жилье. Утром или вечером, когда тишина была особенно звонкой, сюда долетали далекие петушьи крики и, кажется, скрип колодезного журавля.

Изредка в излучину заглядывал спиннингист, почти на ходу делал несколько бросков, шел дальше. Да пробегали время от времени вверх или вниз по реке моторные лодки, и тогда било в берег высокой волной. А еще вскрикивали на лугу коростели, тихо крякали в камышах утки.

Больше ничто не тревожило моей излучины, и после городских шумов это было приятно.

Я ловил окуней, ельцов, но больше подлещиков, бравших и на червя, и на хлеб, часто оставлял в водорослях крючки и, привязывая новый, мурлыкал себе под нос какую-нибудь песенку, потом шел к палатке, разводил костер, варил уху, кипятил чай, слушал тишину.

Однажды, когда я чаевничал у костра, что-то незнакомое вторглось в мой временный мир тишины.

Откуда-то из-за спины послышался шелестящий шум, все приближаясь, восходил как бы вверх, к звездам, усиливался, снова затихал, будто снижаясь.

«Что бы это могло быть?» — подумал я, всматриваясь в темную синь неба, по ничего не заметил.

Через несколько минут все повторилось. На этот раз, едва заслышав чуть пробившийся шелестящий шум, повернул на него голову, стал глядеть в небо пристальнее. И тогда различил в нем темное, быстро плывущее облако.

Это были скворцы.

Ни голоса, ни звука, только шум тысяч крыльев, слившихся в один таинственный шелест.

И сразу вспомнил про осень…

Наверное, это был их прощальный полет над материнской землей.

Поплавок был уже чуть виден на сине-черной воде, и я, воткнув удочку в берег, стал смотреть на тающий закат.

Все вокруг выглядело устало-сонным, только уголок заводи напротив зари заметно розовел. Потом и он начал темнеть, затем зазеленел, стал голубоватым…

Полоска не то зеленой, не то голубой воды совсем сузилась и вдруг показалась ярко-белой.

Так длилось несколько мгновений.

И — все погасло.

Это и было последнее мгновение дня.

Дождь давно не касался земли. Трава шуршала как-то по-осеннему, от муравьиных гор тянуло пролитым скипидаром.

Душно было в лесу, как в бане.

Я обшарил несколько перелесков, колкой стерней перебрался еще в один лесок, шел то осинником, то березняком, нырял в их паутинные закоулки и уже было отчаялся найти хоть десяток грибов: все было исхожено, истоптано, но корешки срезанных боровиков казались свежими, и это заставляло идти дальше.

Опять я забирался на еловые косогоры, спускался в сосновые овраги, в чащу лещины.

Кое-где встречались измученные жарой сыроежки, желтели вездесущие валуи.

И больше ничего.

Совсем отчаявшись найти путный гриб, свернул в негустой сосняк с березой, прилег на мох.

Сделав несколько пометок в блокноте, поднял глаза: в трех шагах от меня желтел боровик, чуть подальше — подберезовик. Я даже глаза протер: не показалось ли?

Но самым удивительным было вот что: собрав эти грибы, я тут же заметил крохотный подосиновик, в шаге от себя, рядом с березкой.

Я встал и посмотрел на гриб сверху, под тем углом, под которым смотрели на него шаставшие здесь люди. И он исчез из глаз.

За каких-нибудь полчаса я набрал на небольшом пятачке целое ведерко хороших грибов. А рядом аукались с пустыми корзинками грибники.

Когда я вышел из леска, встречный мужчина, заглянув в мое ведерко, удивился:

— Где это вы?

— А вон там, — показал я на мелколесье.