Виктор Хлиманов - Березовый свет

— И это все? — щурилась бабушка Клава, когда я, мальчишка, недолго проблуждав по лесу, возвращался домой с корзинкой грибов. — Только-то?

Я недоумевал: чего еще хочет бабушка, что еще я должен собирать в лесу?

— Нельзя так, голубок, нельзя, — выговаривала она. — Кто по лесу быстро ходит? Тот, кто душой слеп. А ты не торопись, ходи, присматривайся… Присмотришься, что-нибудь хорошее увидишь.

И я стал присматриваться, замечать то, чего почему-то не видел раньше. Потом это стало привычкой. И всякий раз, бывая в лесу, шагая лугом, я открывал для себя что-то новое. А может ли быть большее счастье, чем ходить по родной земле и открывать всегда новую ее красоту!

Как-то искал я боровики и, забравшись под замшелую елку, чуть было не наступил на елочку-малолетку. Такая махонькая, чуть выше травы.

— Что ж это ты! — сказал ей извинительно, — Этак и помять мог.

Присел на корточки, стал разглядывать. Разве сравнишь с нейлоновой, какие теперь в магазинах продают!

Когда осмотрелся, заметил рядом с ней сестрицу-близнятку, в сторонке еще — совсем одинаковые.

Потом, идя лесом к дороге, видел под старыми осинами маленьких осинят, а под березами — березенят, что ли. Чем не детский сад?

Долго шуршал лыжами, припоминая летние стежки. Все исчезло под снежными сугробами, все в лесу было по-иному.

Умаялся вконец, еле уже торил след в снежной целине, наконец выбрался на поляну, присел на еловый выворотень.

Неожиданно расступилась январская сутемень, непривычно ударил в глаза по-летнему яркий свет.

Все вокруг стало предельно разным. Голубым светом вспыхнула в темном провале выворотня сосулька-леденец, прослезилась оранжевой каплей. Березы-модницы стали смотреться в зеркало-снег. Где-то рядом крикнула с перепугу ворона:

— Весна! Весна!

Потом вверху кто-то нежно тронул туго натянутые струны:

— Цзинь! Цзинь!

Все чаще, звонче.

Догадался, это лопались до предела натянутые морозом волокна сучьев: с одной стороны солнце, с другой — январская тень.

Апрель хозяйничал вовсю. В березняке было совсем тепло, и я прилег на зыбкий грудок валежника: посмотреть, как бродит по лесу весна.

Первым побывал у меня в гостях рыжий муравей, постоял на хворостинке, внюхиваясь в непривычные для него городские запахи, и, повертев головой, сбежал в плесенную серость старых листьев.

Потом выползла из ржавого сухотравья божья коровка: надо же поглазеть, что это за чудовище лежит. Согласно переставляя черные кривые ножки, легко втащила себя на стебелек, непонятно как удерживаясь, покружилась на самом кончике, все складывала-раскладывала крапчатые надкрылки — улетела по своим весенним делам.

И снова, слышу, шорох — не муравьиный.

— Здравствуйте! — веселый голос. — А вот и я.

Присмотрелся: ах, вон оно что! У старого пня из-под лесного хлама осиновый росток выглянул. И почки уже на нем первых в жизни листочков.

Смешной такой малыш, проткнул головой прошлогодний лист, надел на себя, как передник.

По-лесному это значит — в сорочке родился.

Когда мы пережидали грозу под большой елью, Сашок, внук Семеновны, сказал с обидой: мол, несправедливо это, что нет у нашего леса имени.

— Пошли в лес, говорят, и все… Речку нашу курица перешагнет, а все знают — Добысна!

Мы согласились: конечно, непорядок. А поспорив, решили: зваться теперь нашему лесу Овражьим.

Плохо ли, хорошо окрестили, не знаю, только теперь не безродный.

Потом уже Димка сказал:

— Фамилию-то придумали… А вот в городе какую улицу ни возьми, как-нибудь называют.

Опять стали думать.

Полянку, что, как зеленое блюдце в березняке, Шмелиной назвали — там шмелиная семья живет. Стежку, что по осиннику-говоруну вихляет, — Заячьей. Тоже не без причины, пройдешь по ней — догадаешься. Дубы, что за малиновыми оврагами, — Боровиковыми…

Все перебрали, даже карту составили, все пометили, ничего не забыли.

Рассказывал потом кто-нибудь из нас о своих лесных хождениях так, например:

— Только свернул с Заячьей стежки, а на ней красноголовых! Хоть с мешком собирай. Иду на Шмелиную, ну, думаю, опоздал, а там их больше? А на Лысой от лисичек корешки остались…

И всем понятно, где он побывал.

Туча еще только чернит далекий край синего неба, не скажешь, скоро ли нагрянет гроза, а может, и вовсе стороной прошумит. Сонно в лесу, душно, как в бане. Дремлют березы, спят ели. А осина шепчет:

— Слышите?

Зашуршала по своим домишкам мелкая лесная братия, кто куда: под лист, под пни да пеньки, в спасительный ельник.

Осина — уже громче, тем, кто еще не чует беды:

— Слышите! Гроза идет!

Притихнет, приложит к холодеющему ветру уши-листья, опять напомнит:

— Гроза! Слышите, гроза!

Снова замрет и еще громче:

— Гроза идет!

И шум ее листьев кажется голосом встревоженной матери.

В начале мая, когда забелеет черемуха и в тихий день можно уже погреться на солнце, пробивается из теплой земли множество удивительных ростков. Нежные, пушистые, смахивают они на маленьких лебедей: у каждого ростка розовый клювик, черные бусинки глаз, мягко изогнутая шейка, Кажется, они плывут, плывут, с тихим шуршанием раздвигая старые листья.

Присмотритесь в эту пору к лесной земле, маленьких лебедей просто нельзя не заметить.

Только не опоздайте! Через несколько дней вдруг превратятся они в обыкновенные стебли папоротника.

Долго бродил весенней пущей Липичанской, песчаным берегом Щары и, войдя вдруг в розовый полусвет корабельных сосен, остановился: красота! И невольно встали перед глазами, перемежаясь, другие сосны — Шишкина.

Считают некоторые, мол, придумывал мастер свои чудо-картины. А на них ведь ни одного не виденного им, не жившего на земле деревца нет, ни листочка, ни клочка надуманного неба.

Случайно ли так доступен всем его талант?