Виктор Хлиманов - Березовый свет

Он не поверил, побрел в другую сторону.

Я шел и думал: вот что значит угол зрения.

И в жизни так. Многое зависит от того, как ты на что-либо посмотришь, под каким именно углом.

Пожалуй, все краски перебрали для своих шляпок сыроежки, но нет-нет да и встретишь модницу: так себя разукрасит — диву даешься.

На этот раз увидел одну в нежно-зеленой, с фиолетовым и желтым по краям, шляпке. Стоял, любовался: где же человеку смешать на палитре такую красоту!

А она сумела.

И уж после этого не усидит в ельнике, обязательно выбежит на дорогу: полюбуйтесь, ай да я!

Сколько разных грибов в лесу — не счесть, и все же, кажется, самый приметный среди них — мухомор. Имя только обидное.

Все: — Мухомор, мухомор! — и норовят пнуть ногой.

Куда ни посмотришь — сбитые с ног мухоморы. И как-то неловко за людей: не гриб убили — лесную красоту.

Боровик неуклюж.

Подберезовик чуть состарится и смотреть не на что: раскиснет, червь на черве.

Скользкому масленку, видимо, самого себя стыдно, прячется в траву.

Разве что подосиновик может потягаться в молодости с мухомором. А он — всегда строен, молод, красив. Никогда не видел, чтоб одряхлел мухомор. И как исчезает — не примечал.

Гордый, удивительный гриб, утешение для глаз, ищет его зверь, когда одолеет хворь, всяк грибник знает — где мухомор, там и боровик ищи.

И потом: мухомор, какая хозяйка из лесу его не прихватит.

А мы:

— Тоже мне гриб! Мухомор.

Хотите увидеть маленькое чудо? Тогда идите в летний лес с восходом солнца.

Оно еще как луна: желтоватое, прохладное, будто только его начали калить на огне. Вокруг — розоватый туман. Даже близкий лес смотрится, как сквозь матовое стекло.

Тихо. Тени длинные, сочные, покойные.

Можно не заметить в этот час боровика, нечаянно наступить на сыроежку, не увидеть что-либо другое, но нельзя пройти мимо паутины.

Одна смахивает на кросна, из другой пауки умудрились смастерить сети, третья — что-то вроде птичьих клеток, то тут, то там расставлены скифские шатры, натянуты между деревьями гамаки…

И все это усеяно мириадами росинок-бус.

И ты идешь среди этой хрупкой красоты, обходишь каждый домик, чтобы не задеть.

Но вот уже солнце пышет жаром, паутина гаснет, исчезает.

Кончается паутинный час.

Как в детстве, я разулся, взял удочку, босиком пошел к реке. Солнце только вставало, и на траве белел иней. Но стоило мне сделать несколько шагов, и я почувствовал, что пятки начало жечь, будто снегом. Тогда я встал на цыпочки, потом на пятки, хотел было повернуть обратно, надеть кеды, но нежелание потерять несколько минут раннего клева было сильнее, и я побежал к реке.

Вид воды, казалось, ледяной, заставил остановиться. Но я все же сделал решительный шаг.

Это была блаженная минута: по сравнению с холодом земли, вода показалась подогретой: остывая, земля отдала свое тепло речной воде.

И вспомнилось, как прибегал, бывало, вечером домой, как мать тут же наливала в таз теплой воды, а я опускал в нее холодные, все в цыпках, ноги.

Не случайно же мы и землю называем матерью.

Мы удили карасей: я, Чесночок да еще двое пареньков. Рыба бралась хорошо, но когда стала наползать гроза, ребята убежали.

Остался только Чесночок.

Я видел: страшновато ему. Как все тучи в июне, и эта была темно-лиловой, с громом. Чесночок косился на меня, на тучу, видимо, ждал, что я уйду, тогда он тоже побежит домой. Но караси стали клевать наперебой. Даже с берега видно было, как они красно сверкали чешуей, набрасываясь на крошки хлеба.

И тут хлынул дождь: теплый, сильный, забарабанил по лопухам. Чесночок съежился, поднял воротник. Теперь его белая голова и впрямь смахивала на чеснок. Оглядываясь, я видел, как спина его становилась все темнее, а по лицу бежала вода.

— Здорово, а? — сказал я, чтобы подбодрить Чесночка.

— Ага! — улыбнулся он, глядя на небо.

Чувствовалось, что дождь будет недолгим, и, действительно, он вскоре перестал. Напоследок туча сыпанула пригоршню особенно крупных капель, тут же улыбнулось солнце.

Улыбнулся и Чесночок. Спина его стала парить.

— Здорово? — спросил он у меня.

— Ага! — сказал я. — Здорово!

Лицо его светилось гордостью: он не испугался тучи, не убежал.

И я был рад за него, видел, что ему уже было жаль тех, кто переждал грозу в четырех стенах, кто не пережил этих чуточку страшных, но необычных минут.

Обоим нам жаль было всех, кто не знает, как хорошо промокнуть под таким дождем, потом подставить спину солнцу, чувствовать, как в тебя входит тепло, как ты паришь и у тебя такое чувство, будто родился заново.

Осень — под ногами. Осень — над головой. Осень — вокруг.

Октябрь.

Хмурятся низкие облака, и ветра нет, а они куда-то спешат.

И как-то не по себе: не привык ты еще к холоду, надеешься на возврат тепла.

Шуршат под ногами листья: мокрые, скользкие.

Ни голосов птиц, ни голосов грибников.

Октябрь.

А ты все смотришь в небо, ждешь чего-то, смутно представляя себе, что там, за облаками, — солнце. Невеселый сердцем, все идешь, идешь, сам не зная куда.

Я вышел на старую вырубку и вдруг почувствовал: сейчас выглянет солнце. И оно выкатилось на пять минут в прореху облаков, глянуло мне в глаза. Закурились легким паром старые пни, задышал, будто маленький вулкан, муравейник.

Это было так неожиданно, что я потрогал рукой пенек, но он был холодным, и муравейник был мокрым от дождя.

И все же стало веселее: за толщей иглиц спали муравьи, значит, жизнь продолжалась.

Знающий грибник не усидит дома даже в ноябре. Месяц этот — время зеленушек, самых вкусных, пожалуй, грибов наших. Ищут их не в старых лесах, а в мелколесье, там, где песок, березки, сосенки.

Я обшарил один лесок, другой и, когда стал перебираться в третий, не поверил своим глазам: там, где летом за долгим полем чернела деревня-коротышка, теперь была еще другая, как бы продолжая ее. Такие же дома, такая же улица.