Виктор Хлиманов - Березовый свет

Лишь всмотревшись, понял: не дома это, а ометы соломы.

И в других местах то же самое: казалось, люди вдруг почему-то выстроили себе новые деревни.

Чего только не придумает осень-выдумщица.

Не любят звери клетку, а Мишка жил в ней почти с детства. Когда убили мать-медведицу, его посадили за железные прутья: хотели потом отдать в цирк, на выучку.

Подрос медвежонок, и вот приехал дрессировщик, осмотрел Мишку — не понравился чем-то, не взял.

Тогда егерь погрузил его вместе с клеткой на телегу, повез в лес. Далеко отвез, сдвинул клетку с телеги, открыл дверцу, присел в стороне.

Мишка выглянул в дверцу, принюхался, потрогал лапой щеколду и улегся в углу, стал смотреть на человека, поскуливать: проголодался.

«Уйдет, — решил егерь. — Не маленький, пусть теперь кормится сам».

Назавтра приехал, чтобы забрать клетку, удивился, увидев, что Мишка так и лежит в углу, будто привязанный.

— Чудак! — улыбнулся егерь. — Вот же лес, смотри!

И вытолкал медвежонка из клетки.

Мишка посмотрел на егеря, чмокнул губами и несмело поковылял в лес.

Понял, наконец, что свобода там, за деревьями.

Стоило мне забросить удочку, как поплавок начинал дергаться, косо уходил в темную глубину. Я быстро подсекал, но крючок оставался пустым. Снова наживлял его то червяком, то катышком белого хлеба, опять что-то клевало, я подсекал, и снова все повторялось. За целый час поймал лишь плотвичку, нанизал ее на пруток-кукан, воткнул в берег. Но когда несколько минут спустя я покосился на «улов», увидел, что плотвичку тащит большущий рак. Встретившись со мной глазами, он тут же трусливо ретировался в глубину.

Вот кто, оказывается, портил мне рыбалку!

Я вырезал орешину, поймал лягушонка, привязал его к палке и, взяв сачок, опустил приманку под корягу.

И тут началось рачье паломничество.

Сначала поспешили на пир те, чьи дома-норы были ниже по течению. Перепачканные илом раки выбирались из нор, поводя усами-антеннами, спешили один за другим на запах, с ходу набрасывались на приманку.

Когда я поймал последнего воришку, прибывшего с нижней части реки, они начали ползти с другой, противоположной стороны.

Вот это уж, как говорится, тонкий нюх!

Когда Беседь, будто глубоко вздохнув, взламывала глыбы льда, кто-нибудь из нас радостно сообщал:

— Беседь тронулась! Айда на Беседь!

И мы уже днями пропадали на реке.

Льдины скрипели, трещали, наползали друг на друга, чуть покачиваясь, тащились вниз тяжелыми плотами. Иногда на них плыли стожки сена, ведра, вмерзшие кусты лозняка.

Все это было интересно, не отпускало с реки.

С каждым днем разводья становились шире, льдины уже не толкались, как прежде, плыли быстрее, их становилось все меньше и меньше.

Веселой ватагой мы бродили берегом, сталкивали в воду застрявшие кое-где льдины, провожали их взглядом…

Позже, бывая весной на Беседи, я наблюдал прежнюю картину: другие мальчишки были у реки и так же, как когда-то мы, сталкивали в воду застрявшие льдины.

Но только теперь я понял, зачем мы это делали.

Хотелось помочь своей реке избавиться от льда, хотелось, чтобы скорее пришло теплое лето.