Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

— Да и я могу, — сказал Спартак, — и ребята из первого отряда могут…

— Они нас обыграют тогда! — недовольно сказал тот же голос… («Это Женька», — подумал я.)

— Если мы будем хуже играть, обыграют, — отозвался Спартак.

— Что ж, и нам, что ли, тоже разуваться? — спросил-: Витька-горнист.

И снова все вразнобой загалдели:

— Они летом босиком! Привыкли!

— Как баски, — вставил кто-то.

А ещё кто-то фыркнул презрительно:

— Сказанул тоже — баски… Баски себе ноги бинтовали! Они знаменитые футболисты.

— У нас есть бутсы на две команды, — сказал Спартак — так что босым никто не останется.

— Нет, это нельзя, — перебил Спартака наш Гера, — прав не имеем им бутсы давать. Потому что можно внести в лагерь инфекцию…

— Это мы уладим. И давай договоримся: ты наших тренируешь, а я деревенских подучу… Идёт?

Никто ещё не успел пожалеть о таком обороте дел, нашу команду, оказывается, тренирует Гера, играть вовсе не умеющий — он только орать у нас мастер, — как вдруг раздался страшный, душу леденящий крик и стремительный чей-то бег сквозь кусты, неведомо куда, с треском и хрустом.

— Кто там? — тоже страшно крикнул Гера: он сам, видимо, испугался… Да и мы все замерли.

— Ой! — отозвался неведомый голос. — Ой-ой-ой! — из кустов вылезла мама Карла. Ей, оказывается, в во-сы вцепилась летучая мышь.

Полина трясла головой и сильно топала ногами, пока Спартак с Герой выпутывали из её волос маленького цепкого зверька. А сбоку уже кто-то старательно давился, сдерживая смех.

Но вот Спартак освободил маму Карлу. Её ещё колотила дрожь, а лицо исказила гримаса отвращения, но она се поправляла волосы и явно готовилась задать нам вопрос: «Это почему же отряд до сих пор не спит?»

Но тут кто-то произнёс дикое слово — «убить».

Кто это сказал — не помню, да и темно было. Помню, о вздрогнул, и ещё помню, что вовсе не неожиданно прозвучало тогда это «убить». Пожалуй, даже почти нормально это было сказано, и никто, казалось, не удивился. Впрочем, мама Карла возразила, но брезгливо, вяло и негромко:

— Фу, какая гадость… Не делайте этого…

А мышонок сидел в кулаке у Спартака, и вот кто меня тогда удивил — Спартак!

Несколько мальчишек столпились возле него, Женька присел даже, стараясь подсмотреть, что же у него там в кулаке.

А Спартак вдруг громко и Чётко спросил у всех:

— Убить? Кто за то, чтобы убить? Ну?

И такое что-то было в его голосе, что никто ему не ответил, и все притихли.

— Убить? — ещё раз спросил Спартак.

— Нет! — крикнул я, но этого своего «нет» так и не услыхал, потому что уши мои наполнились чужими бесчисленными криками.

— Отпустить! Отпустить! — громче всех возле меня, вытянувшись как жилка, кричал Шурик, а какой-то ещё мальчишка с вытаращенными глазами — этот уже плакал и бубнил:

— Не надо, не надо!

— Вот! — сказал Спартак и снизу вверх резко взмахнул рукой.

Теперь было снова совсем-совсем тихо, поэтому все явственно услыхали, как скользким шёлком, шёпотом прошелестели над нами во тьме тонкие крылышки глупого ночного существа.

Видеть мы ничего, конечно, не видели, но всё равно я себе представил, как мышонок взлетел вверх, будто камень, а как стал падать, тогда подумал, развернул крылья и- полетел…

— Вот так и надо, — твёрдо сказал Спартак. — А то сначала мне показалось, что какой-то гадёныш из угла совсем другое советовал… Теперь думаю, что это мне показалось…

— Спартак! — строго и сердито и про нас уже позабыв, крикнула Полина. — Прекратите! Что за дикости! Им давно пора спать. Гера, завтра зайдите ко мне! А от вас, Спартак, я такого не ожидала. Вы здесь педагог, понижаете?

— Это вы про «гада», что ли? — обиженно спросил Спартак у Полины. — Так он и есть гад. Это как дважды два…

— И об этом тоже! — ещё суровее и совсем уже холодно отвечала Полина. — Вся эта сцена — дикость! Вы пробуждаете инстинкты в детях. Я ещё никогда не работала в лагерях с таким составом вожатых… А вы, ребята, это слушаете? Спать!

Ну, одним словом, они быстро нас уложили. Даже разрешили ноги не мыть ради такого случая. Прогнали по палатам и «никаких сказок, никаких историй сегодня! И так уже, кажется, двенадцать часов, если не первый…»

Разговаривать мне и самому что-то не хотелось, а уж мы-то с Шуриком в нашей скворечне всегда могли нашептаться вдоволь, что и проделывали не раз и не два.

Бывало, я ещё говорю, а Шурик, вот только что он мне отвечал и вот уже ничего не слышит. Или ещё так: мне кажется, что я ему отвечаю и трудно мне, чувствую, подбирать слова, так и падает мой язык… А это я уже сплю. Это я уже во сне думаю, и во сне, вот тут, на самом кончике яви, я понимаю, что сплю и с облегчением, с удовольствием сам себе разрешаю: спи! И тут сознание меркнет — ночь.

А в этот раз, спать не хотелось и никак не шла из головы эта только что разыгравшаяся сцена, но и разговаривать не хотелось. Я сам ещё толком не разобрался в том, что чувствовал, а Шурик всё допытывается у меня, что я и как думаю…

— Думаешь, Спартак вправду бы её убил?

— Да нет же! Это он так… Ну, чтобы нас испытать…

— А знаешь, кто крикнул «убить»?

— Нет, я не видал.

— А я знаю.

— Ну и знай!

— Это Витька-горнист был, а потом не сознался… Думаешь, ему стыдно стало, да?

— Не знаю… Может быть.

— А чего Полина на Спартака взъелась?

— Она сама испугалась. Знаешь, она чего не поняла? Что мы все, когда Спартак крикнул: «Убить», она испугалась, что мы ответим ему: «Убивай». Понимаешь?

— А про что ты сейчас думаешь?

— Домой захотелось…

— И мне!

— Завтра расхочется…

— А ещё ты про что, Антанта? Или ты спать хочешь?

— Сам не знаю. А тебе Спартак нравится?

— Вообще-то он законный, но нравится — не очень. Мне как-то при нём не по себе… А тебе, Антонта?

— Нет, мне он очень нравится. Просто очень!

— Нет… Я не люблю, когда так…

— Как?

— Ну, отпустил бы летучку, и всё. Зачем из-за мыши какой-то всё устраивать? Я, как глаза закрою, так сразу опять всё это вижу… Ты не спи, Антонта, ладно?

— Ладно. Пока ты не спишь, и я не усну… Вот если хочешь знать, то мама Карла, как ты, отнеслась. Она тоже считает: «Зачем это?», и всё такое. Детей, мол, пугать нельзя, и прочее… А сама хуже нас испугалась. Спишь ты, что ли?

Шурик больше не отзывался.

Я ещё не спал некоторое время и думал, и тоже, едва закрою глаза, мигом выплывает из памяти вся эта сцена и слышится голос Спартака, а мы все молчим и все огорошены. А он снова спрашивает, и тут мы орём, все, как один, и голосов друг дружки не слышим, потому что оглушены ужасом и одним общим желанием: пусть отпустят её, эту птицу, которая вовсе и не птица даже, а бог весть кто — странная тварь какая-то.

«Наверно, я не забуду этого», — гадал я тогда, и вот теперь могу ответить: нет, не забыл. Помню. И Спартака гоже помню, он очень мне нравился, и мне хотелось ему подражать. Только подражать — не значит ведь обезьянничать!