Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

— Ну, спокойной ночи, — проговорила старшая вожатая, и я вдруг понял, что теперь её голос прозвучал громче! Значит, она теперь ближе? Идёт сюда? Зачем?

— Мальчик, а где спит Табаков? Знаешь ты такого? — спросила Полина и завозилась там на лестнице, нашаривая ногой ступеньку. Она действительно поднималась наверх, но к нам ли?

— Табаков? — переспросил я, как мне казалось, весьма натурально, но, надо думать, не очень. — Раньше он вроде бы внизу спал… Не знаю, — говорил я, а сам всё пятился потихонечку и украдкой, заранее умирая от стыда, если вдруг она поймёт, что я морочу её…

— Ты где? — спросила Полина. — Мальчик! Где же ты?

Больше мне нельзя было ей отвечать — надо было двигаться бесшумно, на цыпочках. Надо было очень быстро добраться до нашей площадки, спиной толкнуть дверь, потом закрыть её и, постаравшись не скрипнуть ни пружинкой, лечь в кровать. Всё вместе это было невыполнимо.

Ну зачем, зачем я ей соврал? Сам не знаю. Нечаянно…

— Мальчик! — позвала меня Полина уже сердито и вместе с тем очень неуверенно, потому что, видимо, запуталась на лестнице. Лестница наша была сложная, с тремя поворотами…

Кажется, я нашёл спиной дверь! «Мне повезло!» — подумал я. И не успел я так подумать, как от слабого моего толчка дверь отворилась и из нашей с Шуриком комнаты брызнул на лестницу яркий свет. Всё! Теперь я пропал!

— Почему же ты молчал? Мальчик, ты… — начала, щурясь, Полина и не докончила, осеклась. Это она рассмотрела меня и узнала, кто перед ней…

Я был перед нею.

— Ты? — Полина изумилась. — Но зачем? — Полина недоумевала. — И тебе это пришло в голову?! И для чего? — Это уже Полина негодовала на меня, всё ещё изумлённая и полная недоумения.

А я — я стоял. В трусах и майке. Босой. И было мне холодно, скверно, стыдно и… сказать нечего.

— Ну, говори же! — потребовала Полина.

— Да так, — сказал я. — Как-то само собой…

— Что «само собой»?

— Да соврал я…

— Ну, знаешь, это не ответ! Я не принимаю такого ответа. Совершенно не принимаю! Как это само собой соврать?

— Ну, вырвалось у меня… Извиняюсь…

— Извиняться ты умеешь, это я помню. А вот ценить доброе к себе отношение, оказывается, нет. Жаль! Но Тверь не время для разговоров, ложись! Я гашу свет.

Молча и внимательно она смотрела на то, как я укладывался, потом щёлкнула выключателем…

— Спокойной ночи! — глупо и виновато сказал я, и вот вам честное слово, что не со страху сказал, а потому, что чувствовал себя виноватым.

Но Полина не ответила мне. Шаг за шагом она спуска-ась, громко дыша, шаркая по стене руками… Ответил мне Шурик:

— За что это она на тебя?

— А ты что, не слыхал, что ли?

— Слыхал…

— Чего тогда спрашиваешь?

— Не мог, что ли, свет погасить?

— Мог, но я думал, что у нас из-под двери всё равно щёлку видно, что свет горит… И я погашу, а она догадается…

— Ладно. Чего теперь об этом, — сказал я.

— Думаешь, попадёт, да? — спросил Шурик.

— Сам не знаю… Может, и не попадёт, да она теперь на меня будет думать, что я всегда вру. И Спартаку скажет.

— А он не наш вожатый!

— Ну и пусть, что не наш, а думаешь — приятно?

— Может, она забудет, Антонта?

— Нет. Точно не забудет, она меня запомнила.

— А что ты теперь делать будешь? — спросил Шурик, да такое при этом острое любопытство прозвучало в этом его «ты», что стало мне горько.

«Ты», «теперь», «будешь» — Шурик сказал, не думая о словах, сказал, как на душе у него лежало: не «мы» и не «будем», а «ты»… Это значит, он — одно, а я — другое. И что ему делать — ясно, как дважды два, а что мне — вопрос. И при этом вопрос, который касается только одного меня. Это грустно.

— Пока ещё не знаю, что делать буду, — медленно ответил я, действительно не представляя себе, как жить мне наутро, но в следующую секунду меня осенило: — Посмотрим там, а если чуть что, так я и смотаюсь из вашего лагеря…

— Убежишь? — И Шурик сел в кровати.

— Ага, смоюсь. А что тут такого?

И сладко было мне произносить все эти «подорву когти» и «смоюсь», и с особым нажимом выговорилось у меня «ваш лагерь». Но ведь сказал же мне Шурик «ты»…

— А когда? Завтра, Антонта?

— Посмотрим…

— А ты ночью думаешь или когда?

— Не знаю я… Давай спать! Неохота больше разговаривать.

И Шурик послушался. Он вообще слушался меня всегда и делал это охотно.

Теперь, издали, когда прошло много лет, мне даже кажется, что именно эта его охотная добровольность в подчинении, возможно, и не дала нам с ним подружиться. Вернее, мне с ним, потому что он со мной дружен был с самого начала. Но, быть может, я и теперь не прав: Шурик был добрый и простодушный человек, а я — маленький, но подозрительный и угрюмый субъект…

Трудно рассудить наверняка, и поэтому лучше я расскажу, что было дальше.

Помню, что в ту ночь я ничего не сочинял про свой корабль и про кругосветное путешествие или про необитаемые острова. Я думал о Шуриковых словах: «Ночью… или когда?»

Смогу ли я ночью? Ночью ого-го как страшно… Жутко! Деревья качаются. Ветер шумит… А если там ходит кто-нибудь? Мохнатый! Руки с когтями, ноги с копытами, да как захохочет — и у меня сразу сердце лопнет…

Ночью я не хочу убегать!

А днём увидят! Поймают! Ума дадут!

Вечером? Когда все спать ложатся? Но это ведь и есть ночью! Потому что скоро стемнеет и…

А может, вообще не убегать и всё обойдётся?

Посмотрим…

Назавтра я весь день старался не попасть на глаза маме Карле и Спартаку, и это мне удалось, мне повезло.

«Может быть, она совсем об этом позабыла?» — гадал я и почти успокоил себя. Но где-то, далеко в глубине сердца, ныла всё-таки какая-то струнка, и, уговаривая себя, я знал: нет, не забыла, ещё вспомнит, когда придёт время!

Я и Шурик — мы любили наш чердак и, конечно, пробовали отыскать тайную дверку… Кто-то рассказывал, что есть в этом доме потаённая дверь, а за ней ход в подземелье, которое тянется до самой реки Чужи… Но больше всего нам нравилось глядеть в окно, выходившее на овраг. Там, далеко внизу, в полумраке, едва различимая сквозь движущуюся листву, вилась по самому дну чёрная, сырая, мягкая и такая прохладно-податливая под босыми ногами тропинка. Если бы найти ход из дома хотя бы в овраг, то по этой тропке можно бы совершенно незаметно сбегать на речку и вернуться назад прямо на мёртвый час. Но ход не открывался: либо он замаскирован слишком хорошо, либо его совсем когда-то заделали.

Помню, как стоял я возле этого окна и думал о маме с бабушкой: «Как они там, без меня?» И хорошо бы запомнить мне сейчас день этот и время, когда я о них думаю, а потом у них спросить, не вспоминали ли и они про меня в этот же день и час. Говорят ведь, что это, возможно, и бывает… Хорошо, если так, только бы не забыть и спросить!