Алексей Леонов - Лёнькин букварь

— Лёнь, а чей это дед? — крикнул мой двоюродный братец.

Я замедлил бег, оглянулся. Правда, а чей же этот дед? Может, он тоже колдун, помогает нас заманивать подальше от деревни?

— Не знаю, чей он, — ответил я на бегу.

— А вон дед Андрей у сада, — показал Лёнька. — Он тоже нам машет.

— Тогда побежим. Она в провальную яму хочет спрятаться. Дуем наперерез, — прокричал я.

— Не догоним всё равно её. Пойдём шагом, — сказал Лёнька.

— Эх ты, не догоним! — ответил я. — Испугался, вот что.

Я пустился со всех ног и увидал свинку на бугре. Она свернула от провальной ямы к озерку под садом и скрылась из виду. Я вскарабкался по её следу. Озерко поблёскивало чистой водой. Из камышочков с моей стороны выплыла серая уточка и направилась, рассекая воду, к другому берегу. Я сразу вспомнил про Кощея Бессмертного. Его смерть хранилась в утином яйце. Вот и свинка-колдунья обратилась в утку. Но с уткой, мне казалось, справиться я смогу легче, у неё нет клыков. Я скатился к камышовому берегу, стянул рубаху со штанами, чтобы броситься в воду.

Утка, когда я выглянул из-за камышей, всходила, переваливаясь с боку на бок, к канаве сада, откуда сочилась вода к озерку. И лишь она скрылась, я метнулся по берегу, на четвереньках, по-козлиному, пробежал склон. Тут росла осока. Я шумнул палкой по осоке, с оглушительным пугающим кряканьем из-под палки взлетела утка, обдала меня перьевым затхлым запахом, зацепив крылом лицо, улетела в сторону Орешника, где был лошадиный погост. Теперь не было сомнений, что свинка была колдуньей.

Деды и Лёнька шли к озерку. Увидев меня, чужой дед заспешил. Подойдя, он спросил:

— Словил нечистую силу?

— Не, — ответил я. — Она фырр — и улетела.

— Да ты что говоришь? — удивился дед.

— Она уткой оборотилась, а потом фырр…

— Да не может быть, — возразил дед. — Как это поросёнок в утку обратится? Такого не бывало ещё.

— Она же колдунья.

— Хуже колдуньи, — согласился дед. — Она меня второй день водит. Только улететь ей не на чем. Где она бежала-то? Покажи мне, — попросил дед.

Я повёл его на след и увидал вдруг скачущей, прыгающей у камышей мою рубаху. Не успел я ничего сказать деду, как он кубарем полетел к озерку, подмял мою рубаху и запричитал:

— Словил-таки, словил! Ай да молодец!

Он запихал прыгучую рубаху в мешок, потряс её и вынул. В мешке завизжал поросёнок. Я стоял, не двигаясь с места. Дед поднёс мне одежду, сказал:

— Спас ты меня, внучек. Мне она не далась бы. Ты чей хоть будешь-то? У меня с собой ничего нет, а я тебе гостинец потом пришлю.

Подошли дед Андрей и Лёнька. Чужой дед заговорил:

— Андрей Палыч, чей мальчик-то будет? Спас он меня, а назваться стесняется.

— Данила сынишка. Младшой.

Я надевал рубаху, выпачканную в озёрный ил, не слыша почти слов и не веря, что гонялись мы за настоящим поросёнком. Лёнька рассказал мне потом, что дед этот из Коробочки. Купил он в Глотове свинку-остарка, незадашливую, нёс её, а она от него в саду сбежала, пока он разговаривал с дедом Андреем.

— А мы гнались не за его поросёнком, — сказал я. — Всё понятно теперь. Эта была настоящая колдунья. Она улетела уткой на лошадиный погост. А дедова свинка спала у озерка. Да. Она проснулась, когда я побежал за колдуньей, и залезла в мою рубаху. Вот!

В деревне ребята окружили нас и слушали, как мы гонялись за колдуньей и как я чуть было её не поймал. А вечером я лёг спать с отцом в сенях, потому что Мишка сказал мне, что он опять оставит меня одного. Я боялся, что колдунья вернётся и отомстит мне за преследования. И только к осени я забыл о колдунье, а когда дед принёс мне ведро дуль (так у нас называли груши), а Мишка рассказал, что в канаве у сада, над озерком, он с ребятами нашёл утиный выводок, то я, хотя и не с охотой, согласился, что колдуньи не было, что это так всё сладилось, всё настоящее превратилось в сказку.

Деда из Коробочки звали Пахомом. Мать спросила у него о свинке, растёт ли она.

— Двинулась в рост, — рассказал дед. — Долго порывалась в бега, хоть решай её, да ветинар леченье провёл, остепенилась, вес стала набирать. Вырастет, сала не премину занести. В долгу за доброе дело не останусь.

Из лета в лето бывает в деревне сенокос. Я опять отцу носил завтраки в росистые луга, собирал щавель, ягоды. И опять над лугами раздавались песни, пахло сеном, а по деревне в обед и по вечерам слышалось отбивание кос. А после сенокоса я носил отцу на косовицу хлеб, холодную воду из Белого колодца, помогал матери снашивать в копны снопы, успевал кататься на чём только было возможно, кувыркался с ребятами в соломе, собирал грибы и совершал набеги на горох, на сады и огороды. Но больше было за лето игр в прятки, в войну, в разбойников и многие другие, занимавшие нас летом.

Повторилась и шумная ловля карасей, и выгон коровы на вечернюю росу (на утреннюю меня было не добудиться), и обирание вишен со сливами и яблоками. Было ещё лето. Ещё свешивались печально тяжёлые головы-решёта подсолнухов на грядках, но уже все стали плеваться по дорогам шелухой подсолнечных семечек; на огородах потемнела и полегла картофельная ботва, и понесло от неё терпкий ботвинный запах, предупреждавший, что лето прошло.

Но я не жалел о лете. Меня снова охватила радость, что я иду в школу, но не в первый класс, не в начальный, а во второй и учиться буду у Алексея Сидоровича.

Класс весь залит сентябрьским солнцем. Алексей Сидорович весёлый, праздничный, словно без нас ему не было никакой радости. На стенах висят карты Советского Союза и полушарий, стоят на двух ножках большие счёты и висят две чёрные доски. Я опять сел за одну парту с Колькой Грихиным.

В перемену почти все высыпали на улицу, кто пустился тайком по садам, кто боролся на осенней траве. Мой брат подошёл к карте и подозвал меня:

— Покажи Москву, — сказал он.

— А где она? — спросил я.

— Не знаю, найди сам.

Я принялся искать Москву. Нашёл самую большую пятиконечную звезду, прочитал подпись и показал.

— Верно, а теперь покажи Ленинград.

Я побывал на Кавказе, в Сибири и на Дальнем Востоке, заглянул в Китай, в Японию и на Камчатку.

— Тут его нету, — сказал я.

— А ну, от Москвы поезжай на северо-запад.

— А на чём?

— На паровозе. Железная дорога обозначена вот так, — показал он мне на обозначения.

«Что я не убежал сразу на улицу? — раскаивался я. — Чего мне Ленинград?»

Я повёл пальцем от Москвы вверх, к северу, сколько мог дотянулся и сказал:

— Дальше не поеду. Мне не достать.

— Стой тут. Сейчас указку принесу, — сказал Мишка и сходил к учительскому столу за указкой.

Я очень обрадовался, когда действительно по железной дороге добрался до самого Ленинграда. Мне захотелось и в самом деле поехать в Ленинград, к бабке Насте с Володькой. Она приезжала летом к Кольке с Тикой, была их бабкой. Володька был её городской внук. Он приехал раз с маленькой гармошкой, которая играла, как настоящая. Мне долго хотелось поиграть на ней, но Володька не давал, а когда один раз бабка Настя дала мне ту гармонь в руки, Володька закатил истерику, упал на землю с рёвом и стал колотиться головой и ногами, а я смотрел на гармошку и на него и ни разу не пиликнул. Я положил гармошку на камень и убежал домой. А Вовку мы потом не брали в свои игры. И бабка Настя не привозила его больше в деревню.