Михаил Фарутин - Четвёртый Харитон

А шила в мешке не утаишь.

То у одной, то у другой избы по три, по четыре собрались и судачат да грают бабы, хватаясь за животы, а руками всё на Овсяную полянку показывают.

— С первой бороздой, Харитон Харитонович! Ха-ха-ха-ха!

Махнул рукой председатель в ответ: «С баб много не спросишь», — дальше идёт.

И мужики от баб не отстали — тоже кучками пособирались, чешут поясницы да затылки, дымят махоркой, зубы скалят, вытаращив глаза на Заречное поле, на полянку Овсяную. Как на солнышко красное.

Держись, председатель! Всё в жизни бывает!

Не успел председатель правление собрать, в район вызвали.

— Совещание председателей колхозов по вопросу посевной. Только что телефонограмма получена, — доложил секретарь.

«Эх, как некстати, — подумал Харитон Харитонович, — а ехать надо…»

За рулём сам Харитон Харитонович. Шофёр рядом как пассажир. «Газик» медленно спустился к реке, ещё медленнее пошёл по мосту плотины электростанции. Председатель любуется плотиной, любуется электростанцией. Вспоминает: были голоса и не робкие, и не слабые:

«Пустая затея!»

«А то не пустая?»

«Паводок быки сорвёт, что корова языком слизнёт». «А то не слизнёт?»

«Лёд напрёт, и плотина, что мыльный пузырь, тресь — и нет её».

«А то устоит?»

Пятый год звенят в трёх колхозах пилорамы. Качают насосы воду из реки на скотные дворы. Пятый год заброшены в деревнях керосиновые лампы.

«Вот тебе и мыльный пузырь», — улыбнулся председатель.

Мимо скотного двора, что построен из добротного леса, ещё медленнее поехал председатель. Глянул, вздохнул: «Что дворец! В самый лютый мороз коровы вымя не подморозят».

И на гаражи глянул Харитон Харитонович. Тесовые, крытые дороженым тёсом. Второй год ни одна машина под снегом да дождём не ржавеет.

А потом по обеим сторонам дороги поле с озимыми потянулось. Озимь густая, тёмно-зелёная.

— Удалась, — сказал председатель шофёру, кивком головы указав на поле. — Молодцы пахари!

— Ещё бы, — подтвердил шофёр.

За полями потянулись чищи. Сенокосные угодья тоже, как и поля, обгорожены косыми огородами от дороги, от поскотины. У одной чищи Харитон Харитонович вышел из машины, перескочил через канаву, подошёл к изгороди, что ощерилась косыми пряслами жердин, будто птицы распростёртыми крыльями. Покачал вересовые колья, переплетённые еловыми вицами, — ни с места — что цементные. Попробовал сломать осиновую жердь — гнётся, что стальная, со звоном вырываясь из рук, не трескается. Попробовал переплёт еловой вицы ножом стругнуть — нож скользнул, что по кремню красному.

— Это работа! — улыбнулся председатель. А в машине шофёру сказал: — Вересовый кол, осиновая жердь да еловая вица — огород будет век стоять, так отец говорил. Этому огороду сорок лет минуло, как отец поставил. Любил всё делать на века.

— Угу, — согласился шофёр, а про себя подумал: «Ты от отца тоже не отстал, что ни сделаешь, всё на века».

Кончились чищи, дорога лесом пошла, где через согру, где бором. В согре бородатые, поросшие седым зеленоватым мхом уродливые ели да густой ольшаник с дымящими серёжками подступали к самым канавам дороги. В бору редкие, чудом уцелевшие от вырубки сосны так широко раскинулись зелёными пушистыми сучьями, будто хотят защитить пробивающуюся сквозь сплошной валежник, завалы сухих сучьев, коры, щепы и другого лесного хлама молодую поросль.

Председатель молчит. Задумался.

— Весь лес свели, — недовольно заметил шофёр. — И кому нужна эта сплошная вырубка!

Председатель промолчал.

А шофёр своё:

— Вот какая штука эта сплошная вырубка. Я не знаю, кому она нужна. С лесничим говорил — и лесничий не знает. Трудная задача эта сплошная вырубка: рубят всё подчистую, а берут только деловую древесину. А всё остальное — недомерки по длине и толщине, сучья, вершины, кора, щепа, пни — остаётся на месте. Гниёт, преет, сохнет, горит. Там, где стоял лес, остаётся страшная и жалкая пустыня. Холодный ветер без задержки летит от Архангельска до Вологды. Пересыхают ручьи, мельчают реки, зверь вывелся, птицы покинули наши края. Ни грибов, ни ягод.

Подъехали к речке Быстрице, которая стала не шире канавы, а воды в ней — курице по колено, хотя недавно закончился паводок.

— Харитон Харитонович, а правда, что когда-то Быстрица мельницу крутила?

— Круглый год мельница работала. Какая бы жара ни стояла, воды хватало.

— А может случиться так, что все наши реки пересохнут? — не унимался шофёр.

— Нет, Вася, — ответил председатель, — этого не случится. Пройдут десятки лет, и лес вырастет, и реки водой нальются. Ну-ка поднажми на педаль, не опоздать бы на совещание, — глянул на часы председатель. И замолчал.

— Ну, тогда ничего, — повеселел шофёр и поднажал на педаль.

За Быстрицей начались владения соседнего колхоза: поскотина, потом сенокосы, а вплотную к деревням — поля.

На стыке двух деревень — Оглоблева и Крушенихи — возвышается двухэтажное здание школы. Большие окна играют на солнце цветами радуги.

— Харитон Харитонович, вы тоже в этой школе учились? — спросил шофёр.

— Да, учился, — ответил председатель и опять замолчал.

Знает Вася-шофёр всю жизнь Харитона Харитоновича, как свою. И что в этой школе учился когда-то председатель, знает, и знает, как по этой дороге, с котомкой за плечами, убежал из деревни на фронт пятнадцатилетний Харитоша в тот же день, как пришли в их дом две похоронные сразу: похоронная на отца и другая похоронная на старшего брата. И весь фронтовой путь старшины знает. Слышал не раз…

А опросил Вася председателя, учился ли он в этой школе, просто чтобы чем-то отвлечь его от той обиды, которую причинили в эту ночь Харитону Харитоновичу. О сплошной вырубке тоже для этого в рассуждения пустился…

Председатель молчит.

Машина идёт. Шофёр не унимается… Опять поля, опять перелески. Подъехали к речке Шалунье. Речка не речка, ручей не ручей. Чистая, прозрачная вода с весёлым весенним рокотом, переливаясь с камня на камень, бежит и бежит. В небольших заводях покружит хлопьями белой пены и дальше вперёд. С берега этой речки видать крыши районного посёлка Орзоги.

По заведённому председателем порядку, Вася остановил машину, зачерпнул брезентовым ведром в речке воды и начал купать «газик». Председатель тоже вышел из машины, потянулся, одёрнул гимнастёрку, глянул на кругом поющую весну и, как всегда, когда Вася закончил мыть машину, хотел подать свою любимую команду: «По ма-ши-нам! За-во-ди!», но вспомнил Овсяную полянку и тихо сказал:

— Поехали.

Вася сел за руль, тронул машину и с досадой подумал: «Ишь, черти, как расстроили моего старшину».

— А знаете, Харитон Харитонович… — начал опять разговор шофёр.