Бенно Плудра - Остров лебедей

— Вот вам немного печенья. Кола — для гостя, молоко для нашего больного. Чур, не меняться. — Она погрозила маленьким пальчиком, а так как она стоит рядом со Стефаном, его опять обволакивает нежный запах. Даже голова кружится!

Поднос поставлен на стол, мать говорит Губерту:

— Понимаешь, малыш, мне надо уйти. И может так получиться, что я задержусь допоздна. Передай, пожалуйста, папе, если он раньше вернется. Но я не думаю.

Улыбнулась — и нет ее! На тонких каблучках, в мягком, песочного цвета, красивом пальто…

— Знаешь, бывает, я ее терпеть не могу. Вот уйдет так, и я ее терпеть не могу! — говорит Губерт.

— Ну, а если ей надо?

— Надо?

— На работу или в магазин?

— Вот-вот, — говорит Губерт. Вдруг одеяло отлетает в сторону, Губерт вскакивает с постели, прыгает и скачет по комнате в пижаме в полосочку. Сделал стойку, ноги упираются в шкаф. И снизу, где теперь голова, кричит: — Я вообще не больной! Не больной, ха-ха-ха! — Уже он снова на ногах, прислушивается к двери и кричит: — Ура! Совсем ушла!

Очумел! — думает Стефан. И когда гидрант открутил — тоже чумовой был. И с плотвой, когда ее обратно в воду хотел бросить…

Долго Стефан молча смотрит на Губерта, и Губерт постепенно затихает. Взобрался на кровать, прислонился к стенке и снова подтягивает одеяло до самого подбородка.

— Пей колу, — говорит он. — Ну, пей.

Стефан не пьет, он спрашивает:

— Если ты не больной, зачем притворяешься?

— Из-за подлеца этого. Каждый день — пять марок. Сегодня первый день.

— Правда?

— Ты что, не верил?

— Правда, каждый день пять марок?

— Деньги-то у меня есть. И сберкнижка у меня есть. Но от меня этот паршивец ни гроша не получит.

— А завтра? Ты опять в больного играть?

— Да.

— И послезавтра?

— Тоже.

— Целую неделю будешь болеть?

— Пока у него охота не пропадет.

— Ну, этого ты не дождешься.

— Нет, дождусь, — настаивает Губерт. А Стефан сидит и качает головой, должно быть думает: совсем спятил! — Ты чего это головой мотаешь? Может, знаешь, как лучше сделать?

— Врезать ему надо.

— Врезать, говоришь?

— Да, так я считаю, и мы ему врежем.

— Так ты считаешь, — говорит Губерт, но в словах его чувствуется неуверенность, ему не хватает мужества.

— Во-первых, — говорит Стефан, — одному тебе ходить больше нельзя. С сегодняшнего дня мы ходим вместе, везде и всегда. Он и не посмеет. А во-вторых — отделать его надо как следует.

Задумался Губерт. Сидит, укрывшись одеялом, и думает. Потом спрашивает:

— Как это «отделать»?

— Не знаю еще. Надо послаще.

— Как это послаще?

— Вот так, чтоб ему небо с овчинку показалось.

— Вон оно что! Только чтоб мой отец ничего не узнал.

— Твой отец?

— Ничего чтоб не узнал.

— А если узнает?

— Нет, нет, ничего он не должен знать!

— Почему это? — спрашивает Стефан. — Мы ведем борьбу против бандита и гангстера, против вымогателя и шантажиста. Пусть и отец все знает.

Губерт стоит у самой стены, вытянулся во весь рост, завернулся в одеяло, как старый индеец.

— Тогда я не играю. Нет, если так — то без меня.

Стефан смотрит на его ноги, медленно поднимает голову и, глядя ему прямо в лицо, говорит:

— Тронулся ты, что ли? Мы же это ради тебя делаем!

— Ради меня? — уже кричит Губерт. — Ради меня никому ничего не надо делать! Если мой отец узнает — тогда без меня.

— Заяц ты! — говорит Стефан. — И не заяц даже, а трус — вот и все!

— Да, — соглашается Губерт. — Если ты так говоришь, значит, так и есть. — Он снова садится, а Стефан с досадой уставился на цветастый пододеяльник.

— Знаешь что, — говорит он, — если по-честному, мне этот подлец безразличен, плевал я на него. Я же тебе хотел помочь. А ты — боишься. Еще помрёшь когда-нибудь от страха.

— Значит, помру, — говорит Губерт.

Он все еще сидит — одеяло через плечо, будто перед ним пылает костер, и его глаза, ласковые, голубые глаза устремлены в одну точку — туда, где мог бы пылать костер. Да, если б Губерт сейчас не сидел на своей койке-кровати…

— Тогда скажи своему отцу, что тебя хотят избить. И чего от тебя требуют. Пять марок каждый день.

— Нет, нельзя. Отцу нельзя волноваться Когда он волнуется, у него сразу приступ. Три дня лежит больной. После гидранта целую неделю болел. А когда он болен, он все время думает, что без него газету неправильно отпечатают, и от этого еще хуже болеет. И так без конца. Не могу я ему сказать. Не могу!

Стефан уже давно не вертится на стуле-кресле. Он слушает Губерта, но понять не может, он чувствует только одно: тяжело Губерту. Да, ему тяжело, и Стефан решает: все по-другому сделаю, и один! Незачем ему беспокоиться о больном отце. Подумаешь!

В одиночку Губерт теперь совсем не ходит.

Утром — в школу, после уроков — домой, даже на музыку всегда Стефан с ним, а частенько и Аня. Она уже знает, какая угроза нависла над Губертом, и как-то даже сказала, когда они шли втроем:

— Так вы с ним не справитесь. Всегда вместе и вместе. Когда-нибудь он все равно Губерта поймает. И что тогда?

— Что тогда? Может, ты знаешь? — сказал Стефан.

— Надо его призвать к ответу.

— Ты хочешь сказать — набить ему морду?

— К ответу, я сказала. Чтоб он сам понял.

— Чтоб сам себе морду набил? — спросил Губерт.

Аня посмотрела на него так, как будто с ним и разговаривать не стоит, но все же сказала:

— Что это вы? Такие выражения? Ничего другого придумать не можете?

— Погладить его советуешь, — сказал Губерт. — По щечкам.

— По твоим, — сказала Аня, а Стефан, стоя между ними:

— Не понял разве — не любит она такие выражения.

— Да понял я, а…

— «А» упало, «Б» пропало…

Аня, она еще в красной нейлоновой куртке была, улыбнулась… Потом они разошлись. Она сказала: «Мне в булочную надо».

Стефан хотел с ней пойти, но они как раз стояли у вокзала городской электрички «Яновицбрюкке», там Губерта никак нельзя было одного оставлять. Стефан долго смотрел Ане вслед, а когда она обернулась, помахал ей.

— Что я такого неверного сделал? — спросил Губерт.

— Сам догадайся…

— Ты не злись. Мне теперь Аня тоже кажется ничего. Не такая уж она толстуха.

— Рад это слышать. Мне-то все равно.

— Значит, злишься.

— Ну и что?

— Это потому, что ты ходишь с ней.

— Это потому, что ты балда.

Губерт промолчал, последние слова оскорбили его, а Стефан, не глядя на него, сказал:

— Об Ане — ни слова, понял?

— Да я и не говорю ничего.

Они уже удалились от вокзала, прошли внизу по набережной. Чайки сидели на парапете. И все рядком, как Стефан видел во сне. И не слетали. Только если руку протянуть — улетят. Губерт сказал: