Алки Зеи - Петрос идет по городу

Кондояннис ни разу не видел Сотириса. Какое впечатление мог произвести на отчима его пасынок, весь заросший волосами, как обезьяна — слова самого Сотириса, — с расцарапанными до крови руками, ногами и даже ушами? Милый мальчик, который пересыпал свою речь ругательствами, в сравнении с которыми «дерьмо» звучало так же невинно, как, например, «добрый день». Откуда было знать господину Кондояннису — «Сливочное, оливковое масло», что этот мальчик воровал запасные части к автомашинам, хлеб и кабель, даже вытаскивал пистолеты из кобуры карабинеров во время демонстрации? Откуда было знать будущему отчиму, что Сотирис занимался саботажем и спекуляцией? Откуда было знать «господину Зитамину», что Яннис искал мальчишку «проворного, как заяц, с острым нюхом, как у собаки, умного, как лошадь, и хитрого, как лиса», чтобы послать его в горы связным к Ахиллесу, и остановил свой выбор на его пасынке по совету умиравшего от зависти Петроса?.. Впрочем, никто из ребят, кроме Сотириса, не мог на длительное время отлучиться из дома, не вызвав беспокойства. А Сотирис уже несколько дней жил один, и трудно было сказать, сколько еще предстоит ему так прожить.

— Приглядите за ним немного, госпожа Элени, — попросила мама Сотириса маму Петроса. — Мы будем ему присылать средства к существованию.

В воскресенье состоялась свадьба, и на следующий день молодожены уехали в другой город.

Но Сотирис так и не увидел своего отчима.

— Я ведь, госпожа Элени, такой… Если бы меня представили жениху, он, пожалуй, дал бы дёру, — объяснил Сотирис рассудительно, как взрослый, маме Петроса.

— Ты огорчаешься? — спросил его Петрос.

— Ну да! Чего мне огорчаться? — возразил тот. — Теперь я на славу пошляюсь по городу, ведь у меня будут «средства к существованию»…

Петрос прекрасно знал, что Яннис не разрешит его другу «шляться по городу».

«Но правда ли он не огорчается?» — думал Петрос.

Его размышления прервал шум на лестнице: это Сотирис, пританцовывая, прыгал через две ступеньки и громко распевал веселым звонким голосом:

— Ты что, спятил? — открыв дверь квартиры, набросился на него Петрос. — Услышит Жаба.

— Ну и что? — напустив на себя равнодушный вид, протянул Сотирис. — Италии капут…

Тут в переднюю вышел папа.

— Италия капитулировала! — радостно объявил он. — Только что передали по радио.

— Пошли на улицу, поглядим, что там делается, — предложил Петросу Сотирис.

Мальчики носились по городу, как в первый день после объявления войны, когда все пели «Средь безвестных селений гордолин».

Всюду толпился народ, жаждавший узнать последние новости. Итальянцы исчезли. Комендатуру и комендантское управление охраняли стоявшие у дверей немецкие часовые.

— Их ведут под конвоем! Их ведут под конвоем! — закричал кто-то на углу улицы.

Петрос и Сотирис помчались посмотреть, что там происходит. Со всех сторон бежали туда люди; бежала и какая-то старушка, которая очень потешно крестилась и бормотала:

— Господи, спаси и помилуй! Спаси и помилуй!

— Погляди! — завопил Сотирис. — Теперь немцы из полевой жандармерии стерегут итальянцев!

Из-за угла показалась огромная колонна итальянских солдат, по обе стороны которой медленно ехали на мотоциклах немцы. Всего лишь в прошлое воскресенье состоялся парад итальянских пехотинцев. Они важно маршировали, и петушиные перья у них на голове так забавно покачивались, что можно было умереть от смеха. В тот же день вечером мама взяла с собой Петроса в гости к своей знакомой, жившей недалеко от А́йа Параскеви́; и когда они доехали до комендатуры, итальянцы высадили всех из автобуса, чтобы проверить документы.

— Su! Su! Presto! Presto! [31] Ну, ну! Быстро! Быстро! (итал.) . — покрикивал пронзительным голосом один из карабинеров.

Теперь уже не было окриков «Presto!» Итальянцы шли с непокрытыми головами, в расстегнутых кителях, без погон, без знаков различия. Небритые, жалкие — точно военнопленные, потерпевшие поражение в бою.

Петрос заставлял себя думать с ненавистью о карабинере, забравшем Тодороса, и о другом, угрожавшем автоматом… Он пытался сейчас побороть в себе жалость к итальянцам, которые плелись такие несчастные под конвоем своих бывших союзников и жалобно клянчили: «Pane… sigaretta» [32] Хлеба… Сигарету… (итал.) . , как дедушка, когда он притворялся умирающим перед чужими дверьми.

Позади бежали мальчишки и, потешаясь, пели:

Итальянцев это нисколько не трогало, они бросали умоляющие взгляды на ребятишек и твердили:

— Bambino… pane… [33] Мальчик… хлеба… (итал.) .

Из табачного киоска вышел продавец и бросил итальянцам несколько пачек сигарет. Те стали, подпрыгивая, ловить их в воздухе. Потом женщины начали кидать им хлеб, орехи, изюм.

Петрос и Сотирис шли за колонной вместе с мальчишками, распевавшими:

Сначала они тоже затянули песню, но тут же замолкли, словно вспомнив внезапно, что они уже не малыши, как в начале войны.

— Пошли домой, — одновременно предложили они оба, точно под влиянием одних и тех же мыслей.

Когда Петрос вошел в столовую, вся семья сидела за столом.

— Теперь командовать у нас будут немцы и покрепче завинтят гайки, — сказал папа.

— Куда уж там! — возразил дедушка. — Гайки и так крепко завинчены.

— Нет, от немцев добра не жди, — настаивал на своем папа.

— Я хочу вам кое-что сказать, — не обращая внимания на их спор, взволнованно произнесла мама, будто спеша поделиться внезапно пришедшей ей в голову мыслью.

Все обратили на нее удивленные взгляды. Мама никогда не участвовала в беседах за столом, и если говорила о чем-нибудь, то только о еде. Теперь же она как будто собиралась сообщить что-то совсем другое. Не сводя с нее глаз, все молча ждали.

— Внизу, в нашем чулане, спрятался какой-то итальянский солдат, — объявила мама так просто, словно речь шла о мешке опилок для разжигания жаровни.

— Madonna mia… [34] О, мадонна… (итал.) . — комично протянул дедушка, пораженный маминой «шуткой».

Никто не успел и рта раскрыть, потому что мама стала торопливо и сбивчиво рассказывать, как, придя в чулан за опилками, она обнаружила, что дверь в него не заперта.

— Конечно, ты забыл запереть ее на замок, — выговорила она Петросу совсем не сердито, а скорей даже ласково. — Все время шмыгаешь туда-сюда и роешься в старье.

Петрос готов был начать оправдываться, но мама продолжала свой рассказ. Войдя в чулан, она увидела носок солдатского ботинка, торчавший из-за дедушкиного сундука, и напугалась до смерти.