Алки Зеи - Петрос идет по городу

— Хорошо, что в мастерской столько стекол. — Она улыбнулась и потом прибавила в задумчивости слегка дрожащим голосом: — Вот увидишь, Одуванчик, когда уедет Ахиллес, я такой порядок наведу в доме…

Потом наступило молчание. Слышно было только, как тряпка скользит по стеклу и Шторм чешет лапой еще не просохшее ухо.

— Когда я уеду «туда», приходи навещать Дросулу, — несколько дней назад сказал Петросу Ахиллес.

У Петроса сжалось от боли сердце. Он не мог представить себе мастерскую без Ахиллеса. Но так уж повелось. Юноши, приходившие в мастерскую, один за другим уезжали «туда», и вместо них появлялись новые. Тысячу значений могло иметь это «туда». Другая работа… другой город… Но Петрос знал, что его друг уезжает куда-то далеко. Не в Египет, как дядя Ангелос, потому что Ахиллес не считал, что исход войны будет решаться в Египте. «Исход нашей борьбы будет решаться в горах», — говорил он. И в горах действовало много партизанских отрядов. Ах, если бы и его, Петроса, взял с собой Ахиллес! Когда он подрастет немного, может быть, он тоже поедет «туда». И Дросула будет волноваться за него.

Каждый раз, когда Петрос ходил со своими друзьями на какое-нибудь задание, он чувствовал себя уверенно и спокойно. Дросула шла рядом с ним такая невозмутимая и беззаботная, с сумкой через плечо, и вдруг в самый неожиданный момент разбрасывала по улице листовки, а потом как ни в чем не бывало продолжала прогулку. Петрос не успевал и глазом моргнуть, как листовки рассыпались по тротуару.

Однажды воскресным утром они отправились вдвоем в ближайшую церковь. Пройдя на женскую половину, Дросула усадила его рядом с собой, с той стороны, где она держала сумку. Петроса ничуть не удивило бы, если бы из этой волшебной сумки вылетели голуби и выскочили зайчата. Дросула была более искусным фокусником, чем тот, которого они с Сотирисом видели как-то раз в кинематографе «Аттида». В программе было написано, что в перерыве между сеансами выступит иллюзионист Ханти. Сотирис утверждал, что все это чепуха и публику обманули, взяв дороже, чем обычно, за билеты. Хотя сам он прошел зайцем, не заплатив ни гроша, однако не желал, по его словам, попадаться на удочку к жуликам. Но выступил настоящий иллюзионист. Он посадил в большую корзину стоявшую рядом с ним девочку в красном платье, расшитом золотыми бляшками, и, прочтя над ней заклинание, открыл крышку. Из корзины выпорхнул голубь с красным лоскутком на спине, тоже расшитом золотыми бляшками.

— «…От Иоанна святого Евангелия чтение вонмем…» — начал читать с амвона Евангелие отец Григорис таким густым басом, что стекла в церкви зазвенели.

Вдруг над головами молящихся взвились голуби с черными крапинками на крыльях. Так представлял себе Петрос листовки, вылетевшие из волшебной сумки Дросулы. Никто и не заметил, когда она успела их вытащить. Одна птица пронеслась над головой отца Григориса и тихо опустилась на раскрытое Евангелие. Петрос готов был побиться об заклад, что священник одним глазом читал листовку, а другим молитву. Вот он перевернул страницу и закрыл ею листовку…

«Свобода или смерть!» — было написано там. Свобода или смерть!» Сколько раз писал Петрос эти слова на оградах и стенах домов!

— Посмотри на маленьких цариц, — подтолкнул он локтем Дросулу, которая не раз слышала от него о Муре, Шуре и Нюре.

В северном приделе стояла жена пекаря с тремя дочерьми. Они были разряжены в пух и прах, сверкали их золотые серьги, брошки и крестик Антигоны. Младшая, Нюра, подняла руку, пытаясь поймать странную птицу, которая кружила у нее над головой и точно не думала опускаться. Старшая сестра ударила Нюру по руке.

Пусть даже Нюра, Мура и Шура не прочтут листовки. Зато все люди в церкви читали: «Свобода или смерть!» — и прятали листки в карманы или за пазуху. «Свобода или смерть!» — прочла и бакалейщица, важно стоявшая в блестящем черном платье, вышитом бисером…

Чтобы не умереть от голода, Великая Антигона распродала свой гардероб. Дедушка бегал по кварталу, предлагая ее платья. Все приобрела бакалейщица — полный сундук! Вот будет номер, думал Петрос, если в один прекрасный день она явится в церковь в костюме Джульетты или Дамы с камелиями!..

«Свобода или смерть!» Бакалейщица бросила листовку, точно она жгла ей руки.

Дросула не любила слово «смерть» и на большом транспаранте, который она готовила для демонстрации, вывела только «Свобода». «Смерть» вписал потом Ахиллес. Уж такая была Дросула: то, что ей было не по душе, она пропускала, оставляла пустое место, которое заполнял кто-нибудь другой.

— А как тебе нравится слово «мобилизация»? — подшучивал над ней Ахиллес.

— Неплохое словечко, — смеялась Дросула.

— Тогда напиши: «Долой мобилизацию!»

Несколько дней подряд готовили в мастерской плакаты и листовки, уже несколько дней писали на оградах Петрос и Яннис «Долой мобилизацию!». И хотя Костас Агаринос не ходил на демонстрации, он сочинил текст листовки, обращаясь в ней к матерям, сестрам, невестам — всем женщинам, чтобы они не позволяли немцам угонять своих близких на работу в Германию.

— Он нашел такие слова, что возопят, пожалуй, и камни, — сказала Дросула.

Но Антигона утверждала, что листовки способен сочинять каждый, а вот попробуй выйди на демонстрацию!

— Тогда почему Антигона не влюбится в Янниса, который не пропускает ни одной демонстрации? — спросил Петрос Дросулу.

— Ты чудак, Одуванчик!.. — засмеялась она.

Дросула долго заливалась смехом. Смеялась она звонко и заразительно. Склоняла голову набок, и волосы ее рассыпались по правому плечу. Точно так смеялась она и тогда, когда Петрос спросил, почему небо на ее картинах всегда желтоватого цвета, а море серо-зеленое.

— Мне, Одуванчик, надоел светло-голубой цвет.

Петросу был он особенно памятен. Мама перед войной сшила себе новое пальто и надела его впервые двадцать шестого октября, за два дня до начала войны. Это был день святого Димитриса, и она повела Петроса в гости.

«Вам очень идет пальто. Очень идет, — твердили ее приятельницы. — Какой красивый цвет!»

«Светло-голубой», — говорила мама.

Теперь она носила длинный жакет, связанный из старой вылинявшей шерсти, и никогда не надевала новое пальто. Оно хранилось в шкафу, завернутое в рваную простыню. Мама берегла его для Антигоны, которая так выросла из своего старенького пальтишка, что из-под него на целую ладонь висело платье. В прошлое воскресенье, когда Антигона собралась пойти погулять с Ритой, мама достала из шкафа голубое пальто. Антигоне оно пришлось впору…

— Светло-голубой, — сердито пробормотала Дросула. — До чего глупый цвет!

В гимназии, продолжала она, у нее была учительница рисования, госпожа Лу́ла, которая заставляла весь класс рисовать одинаковое небо, светло-голубое.