Анатолий Соболев - Тихий пост

Сейчас бы костер, капельку огня, глоток горячей воды!

Долгим, нескончаемым кошмаром тянулась пурга. Время замерло над ними, оставив их лицом к лицу с разбушевавшейся стихией, наглухо замкнув в ледовом хаосе.

Когда кончилась вьюга, они не узнали тундру. Снежная пустыня простиралась перед ними. Пасмурное небо набухло свинцовой тяжестью и высевало хрусткую колкую изморозь.

Виктор встал, с трудом распрямил закоченевшее тело. Отгреб засыпанного снегом Генку.

— Жив?

Генка медленно поднял синие веки, равнодушно и как бы из далека поглядел на друга.

— На, хлебни. — Виктор подал фляжку.

Генка слабо повел головой и закрыл глаза. У него, как у покойника, заострилось обескровленное лицо. Виктор испугался: «Умрет!»

— Слышь, Ген, хлебни! — затряс он друга. — На! Хлебни!

Поднес фляжку к почерневшим Генкиным губам, насильно влил глоток.

— На еще!

Генка глотнул еще. Виктор начал растирать ему руки снегом.

— Во-от, — нараспев говорил Виктор. — Во-от, сейчас…

А что «вот», что «сейчас», и сам не знал.

Генка медленно оживал.

— А как он? — повел глазами Генка.

Только теперь Виктор вспомнил о немце.

— Вставай! — приказал Виктор. — Ауфштейн!

Немец попытался встать, но упал.

Синие, как и у Генки, веки его были закрыты, черная щетина клочьями торчала на провалившихся щеках.

— О-о, майн гот! — выдохнул облачко пара немец.

— «Майн гот, майн гот»! — озлился Виктор. — Хоть бы ты сдох!

— Дай ему выпить, — донесся шепот Генки.

— Айн глоток только. — Виктор подал немцу флягу и показал один палец. — Айн! Ферштеен?

Немец протянул скрюченные пальцы и не мог взять фляжку. Застонал.

— Ну, навязался ты на нашу голову! — процедил сквозь зубы Виктор. — Давай руки! Хенде давай! Гебен хенде.

Немец протянул руки, и Виктор стал яростно растирать их снегом. Немец стонал, морщился, по провалившимся щекам текли мутные слезы.

— О-о! О майн гот, майн гот, — повторял он хрипло. И обреченным взглядом скользил по безжизненным снегам.

— На! Пей! — снова подал фляжку Виктор. — Айн глоток. Да поменьше глотай.

— Яволь, — прохрипел немец.

Закоченевшими пальцами немец взял фляжку, судорожно глотнул и умоляюще уставился на Виктора. Виктор смотрел на осунувшееся черное лицо пленного, на острый, в щетине кадык, на порванные ветром, кровоточащие губы, и непрошеная жалость шевельнулась в груди.

— Еще айн. — Виктор рассердился на свою слабость. — Нох айн! — крикнул он на замешкавшегося немца. Немец торопливо отглотнул еще.

— Данке шён! — прохрипел благодарно.

— Вставай, вставай! Ауфштейн!

Немец с трудом поднялся.

Одежда на нем, пока он вставал, скрипела. На Викторе и Генке была такая же. Пальцы у Виктора совсем закоченели. Он дышал на них, совал в рот — не помогало. Сообразил сунуть их себе в штаны, между ног. И держал там, пока их не начало покалывать, пока не вернулась к ним способность шевелиться.

— Берись! — приказал Виктор. — Ком!

Немец взялся за ремень, и они потащили. Снег лежал сырой, рыхлый. Волокуша проваливалась, тащить было тяжело. Глоток шнапса согрел, разогнал кровь, но в животе по-прежнему резало от голода. Чувство сытости, временно наступившее после глотка спиртного, прошло, и есть захотелось пуще прежнего, но в кармане лежала только одна, последняя галета, которую Виктор берег для Генки.

Солнце в разрыве хмари осветило снег, но он не заискрился, не засиял, а матово налился молочным светом, набряк влагой, и идти стало еще труднее. Вместо зелени и удивительных полярных цветов, что буйно цвели вчера под арктическим солнцем, теперь была сплошная белая скатерть, кое-где расшитая торчащими из-под снега головками красных северных маков.

Немец что-то сказал, показывая рукой в сторону. Виктор пригляделся. Серый зверек хищно подкрадывался к чему-то. Виктор не сразу узнал песца, наполовину сбросившего роскошный зимний наряд. «Куда он крадется?» — и тут же увидел, что из-под снега торчит птичья голова на длинной шее. Он сорвал автомат с груди и торопливо прицелился. От пуль фонтанчиками взвихрился снег, песец сделал виртуозный прыжок в сторону и, проваливаясь в мокром снегу, улепетывал во все лопатки прочь.

Тяжело хлопая крыльями, на бреющем полете улетала и гусыня. Виктор выпустил очередь вдогонку, но промазал.

Немец вдруг кинулся в другую сторону, и у Виктора мелькнула мысль: «Сбежит!» — но тут же он понял, что немец бросился на второе гнездо. Оттуда с шумом и гоготаньем поднялась гусыня и стелющимся полетом тоже уходила все дальше и дальше, а Виктор, вскинув автомат, не мог стрелять: ему мешал немец.

— Да уйди ты к черту! Ложись! — заорал Виктор и, когда немец догадался и упал в снег, выпустил длинную очередь, но было уже поздно.

— Гад паршивый! — со слезами в голосе ругался Виктор. — Из-за тебя все, фашист проклятый!

Он подошел к гнезду, в котором лежало четыре еще теплых яйца, взял их в руки. Но яйца были насижены.

— Видишь! — чуть не плача, Виктор тыкал яйца немцу под нос. — На, жри! Фрессен!

Немец что-то извинительно лопотал.

— У-у!.. — бессильно мычал Виктор, чувствуя, что от голода еще невыносимее, еще ожесточеннее зарезало в животе.

Генка лежал закрыв глаза.

— Ген, как ты? — Виктор присел возле него.

Генкины веки медленно поднялись, но взгляд был пуст и отрешен. Остановившимися глазами Генка смотрел куда-то внутрь себя. Лицо его было страшно своей неподвижностью.

— Ген, Ген! — затряс друга за плечо Виктор.

Мутным, ускользающим взглядом Генка смотрел куда-то мимо. Сквозь сильную бледность явственно проступала синева возле губ и носа. И эта синева особенно пугала: Виктор где-то слышал, что так бывает у умирающих.

— Ты потерпи, Ген, потерпи. Немного осталось, — погладил Виктор друга по холодной щеке. С трудом, чувствуя боль в ногах, поднялся, зло сказал: — Ком!

Снег переливался на солнце, и это напомнило тот далекий ясный день, когда Виктор с отцом ездили на зайцев. В кошевке под собачьим тулупом ему было тепло и весело. Он вертел головой, оглядывая искрящуюся на солнце равнину, видел вдали бледно-голубые горы, и сердце замирало от счастья. Бодро пофыркивала лошадь и легко несла кошевку. Морозный воздух приятно холодил щеки.

Отец тогда убил двух русаков. Мать потушила одного с картошкой.

Десны обволокла голодная окись. Приказал себе не думать о еде. «Считай шаги! А об ЭТОМ не думай. Раз, два, три… Считай, а об ЭТОМ не думай». Русак был огромный и картошка румяная. «Не думай, слюнтяй! Думай о другом. Об ЭТОМ нельзя, нельзя!» И все равно продолжал думать.

К вечеру снег растаял. Шли теперь местом, где молчаливая тундра пугала своей безжизненностью и пустотой.