Александр Гиневский - Везучий Борька

— Что здорово? — обрадовался я.

— Если бы у всех в квартирах на кухне были бы краны такие…

— Молочные, что ли?

— Ну да! Открыл — и молоко тебе прямо в кастрюлю, а?!

У меня вдруг зачесалось ухо, а я стою и никак не могу сообразить, что это ухо очень просто почесать.

— Ты что? — спросила она.

— Ухо зачесалось.

— Вот чудак! Так почеши своё ухо!

— Послушай, — говорю, — ты где это вычитала?

— Что вычитала?

— Да про краны…

— Нигде, — почему-то обиделась она. — Нигде не вычитывала. Только сейчас в голову пришло. Само…

— Само?!

— Само. А что?

— Вот здорово! И мне это в голову пришло! Только ещё раньше! Только ещё вчера, понимаешь?

И тут я начал рассказывать ей про молочные трубы. Вернее, про всякие молочные аварии. И как бы я устроил, чтобы их не было…

Я говорил, а сам думал совсем о другом. Я и не знал, что так бывает: говоришь, а думаешь про другое. И это совсем не трудно. Даже, оказывается, очень легко. И даже весело. «Всё-таки здорово, — думал я, — что есть на свете всякие молочные бочки. И просто удивительно, что длиннющая очередь может быть такой короткой. И пускай там кто-нибудь без очереди… Пускай лезет. Я бы ему сейчас только спасибо сказал…»

Я всё говорил.

Она слушала и смеялась. И теребила свой зонтик. И грохала по нему своим бидоном. А я почему-то этому страшно радовался. Ещё бы! Ведь если что — у меня отвёртка, плоскогубцы, молоточек, проволока и мелкие винтики с гайками. Всё здесь! В карманах!

— Толик! Толик! Приихал!.. — по перрону бежала уже немолодая женщина с раскрасневшимся лицом. Тёмные волосы выбивались из-под цветастого платка. На бегу она поправляла их то одной, то другой рукой.

Толька обрадовался, увидев тётю Ганну, тому, что его встречают, но зачем так кричать? Вон вокруг сколько народу. «Ещё при всех целовать начнёт», — подумал мальчик, и улыбка на его губах погасла.

— Толик! Сейчас автобус йде до наших Бугрив! — подбежав, с трудом переведя дыхание, крикнула тётя Ганна. Одной рукой она подхватила Толькин чемодан, другой — прижала к себе голову мальчика и громко чмокнула в ершистую макушку.

— Тётя Ганна, я сам, — Толька было потянулся за чемоданом.

— Бежим! Тикать надо!

Небольшой старенький автобус, покрытый мелкой зелёной пылью, стоял в стороне от остановки. Передняя дверь была закрыта, и люди с мешками, бидонами, корзинами топтались у задней. Открытая дверь походила на узкую щель. Люди и вещи застревали в ней, пока под напором стоящих на земле, как дробь из ружья, не влетали в автобус.

Водитель сидел неподалёку, за обочиной. Он жевал травинку и бодро советовал:

— Да поднажмите на того, длинного! Сам, как коломенская верста, да ещё ящик негабаритный тянет!

— Люды, як жэ так?.. До мёнэ ж хлопчик приихал! Побачьте, люды!.. — горько и растерянно сетовала тётя Ганна.

Она пыталась проложить дорогу к дверям Толькиным чемоданом, но делала это неуклюже, робко, совестливо: всё-таки у чемодана четыре жёстких угла…

И несмотря на суматоху, на страх остаться до следующего автобуса, который ходил в Зелёные Бугры два раза в день, влезли все, И теперь, когда почти все сидели, люди, посмеиваясь, вспоминали толкучку у дверей.

Большие тёмные глаза тёти Ганны светились довольной улыбкой: чемодан громоздился у неё на коленях, племянник — вот он, рядом.

— Ну, як мамка? Як батька?.. — спрашивала она, всё ещё возбуждённо посматривая по сторонам.

Автобус, наполненный вещами, людьми и их громкими разговорами, позвякивая на ухабах своим старым железным нутром, не спеша катил но пыльной дороге.

Ехали долго. По обеим сторонам, за обочинами, однообразно тянулся запылённый низкорослый ольшаник.

— Дивуйся, Толик, ось и наши Бугри! — услышал было задремавший мальчик.

Никаких бугров он не заметил. Вдалеке от дороги, по обеим её сторонам виднелись глубокие голубовато-зелёные ущелья. Там, на дне, медленно, как тяжёлые неповоротливые жуки, шевелились экскаваторы. Они рылись в этой странной голубовато-зелёной земле. Под их наполненные ковши подъезжали порожние МАЗы и «Татры».

— Какие же это бугры? — удивился Толька. — Это же ямы зелёные!

— Бугри, Бугри! Зелэна — це глина. Из цей глины кирпич делают. Выходь, Толик! Приихалы.

Из кухни доносилось громыхание посуды и голос тёти Ганны. Она поругивала не то кастрюлю, не то сковородку: «Я ж тэбэ!..»

Не зная, чем заняться, Толька слонялся из одной комнаты в другую. Подходил к низким окнам, заставленным геранью, смотрел в сад. Под окнами густо росла сирень, солнце ярко пятнало отдельные тугие листья.

Мальчик шёл вдоль стен, на которых висели фотографии в рамках. Увидел снимок своего отца, и почему-то это его удивило. Он долго вглядывался в знакомое лицо. А вот — дядя Илья и тётя Ганна. Они тогда приезжали к ним в Ленинград. А вот Тимофей — младший сын дяди Ильи и тёти Ганны. Сейчас он служит в армии. Такая же фотография есть у Тольки дома, лежит в альбоме. Тимофей смотрит на Толю, насупив густые, как у тёти Ганны, брови, и кажется сердитым. По чёрным погонам Тимофея мчатся маленькие светлые танки. А вот он сам — Толька. Совершенно голый, на белой простыне. Сколько же ему тогда было? Месяца три-четыре? Толька сконфуженно взглянул на себя во младенчестве ещё раз и поспешил дальше. Вот опять он. Снимок был сделан в прошлом году, когда он перешёл в пятый класс. Мальчика вдруг поразило, что так далеко от дома он видит своего отца, мать, самого себя. А вернее, взволновало другое: всех их здесь помнят. И он с большим интересом стал вглядываться в лица незнакомых, потому что и они, наверно, знают о нём.

На одной стене под фотографиями, на серебряной цепочке висели большие карманные часы с пожелтевшим циферблатом. Минутной стрелки не было. Мальчик прижался ухом к стеклу — часы стояли.

В эту минуту на крыльце раздались шаги. Глухо стукнула дверь.

Вбежала тётя Ганна. Лицо её выражало притворный испуг, глаза искрились озорством.

— Ховайся, Толик, ховайся! Батька йдэ, — замахала она руками.

— А куда? — спросил мальчик, но тётя Ганна уже убежала на кухню, и он так и остался стоять на месте.

— Ганю, припёр голодный волк. — Кряхтя, дядя Илья стягивал в сенях сапоги, и они с грохотом падали на пол. — Борщом пахнет, значит, гости дома.