Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Нашему Железнодорожному райкому благодаря умелой конспирации удалось сберечь своих людей. Но был отдан суровый наказ: предельная осторожность, ни одного рискованного шага, «рискуешь собой, рискуешь товарищами, даже не сказав ни слова, своим провалом ставишь под удар тех, с кем контактировал…»

И вот в один осенний день сорок второго я должен был встретиться на Евбазе со связной, чтобы передать ей пакет с листовками. Листовки лежали в середине аккуратной вязанки дров, обвязанной веревкой. Я специально делал такие вязанки «с секретом»: в поленьях выпиливал тайник для листовок. В крайнем случае всегда можно кинуть поленце в огонь. И передачи связной на базаре вязанки не вызывало никакого подозрения — я продаю, она покупает. Дрова тогда в Киеве продавались на базарах маленькими вязанками! И еду готовили, и отапливали только дровами. В тех домах, где не было плит, ставили «буржуйки» или маленькие плитки. Идешь, бывало, по Киеву и видишь: стоит большой многоэтажный дом, и из многих окон, наполовину фанерою вместо выбитых окон «застекленных», высовывается из квартиры труба, из которой клубиться дым.

Так вот. Пошёл я, значит, на Евбаз. В руках вязанка «с секретом». Иду по базару. Уже и связную свою вижу. Стоит, держа в руках тарелку с варенным сахаром, — плиточки такие, чуть больше половины спичечного коробка. Тогда же сахара не было, чай пили или с сахарином, или вприкуску с такими же плиточками, десять рублей штука. Одна плиточка на всю семью. Иду, значит… Вижу, около фонтана сидит на земле какой-то дед с бородой, в руке у него кукла, на палец надета (как в кукольном театре это делается), и он с ней разговаривает. Что-то ей говорит, а она ему отвечает. Впечатление такое, что кукла сама отвечает. Ну, я сразу понял, что это чревовещание. А люди, которые деда окружили, смотрят, смеются.

Присмотревшись я, прислушавшись, и сердце мое болезненно стиснулось. Это был Стороженко. Пётр Петрович Стороженко, Пьер. Тот самый клоун Пьер, благодаря которому я и связал свою жизнь с цирком, сам стал клоуном.

Я не видел его тридцать лет. Даже не думал, что он еще жив. Но это был он. Годы изменили его. Он стал как будто меньше, полысел, у него была борода, но я узнал его…

Но всё-таки в сердце закралось сомнение: а что, если я ошибаюсь? Сколько же лет минуло! И, хотя шел на задание, я не мог пройти мимо. Он как раз закончил своё «представление». В шапку посыпались мелкие деньги. Он молча кивал, благодаря… Вот сейчас он поднимется и исчезнет, может, навсегда.

И я отважился…

— Тереза… — сказал я тихо. Это он услышал. Повернул голову и встретился со мной взглядом. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Он напряженно вспоминал (я тогда был двенадцатилетним мальчиком, а теперь мне было сорок два), и вдруг морщинки на его лбу разгладились, лицо осветилось улыбкой — он вспомнил, он узнал меня. Несомненно, это был Пьер. Это был Стороженко.

— А… — радостно начал он.

И вдруг… Он появился так неожиданно, этот здоровенный полицай в черной форме с серыми обшлагами, будто из-под земли.

— Вставай! — рванул он за плечо Стороженко. — Вставай! Ну!

Стороженко растерянно глянул на полицая, потом на меня.

— Что? За что?

— Там разберутся! Идем! Ну!

Стороженко снова растерянно глянул на меня, ища поддержки и защиты (по всему было видно, что он искренне не знал за собой вины и не понимал, за что его забирают).

Но… У меня в вязанке были листовки. А в нескольких метрах от нас стояла связная. Она тоже могла выдать себя, если бы меня задержал полицай. Я не имел права рисковать.

Я отвернулся и, делая вид, что не знаком с ним, пошел прочь. Мне казалось, что спину мне прожигает его изумлено-укоризненный взгляд. Отойдя, я обернулся. Полицай запихал Стороженко в черный «опель-капитан», что стоял на углу, возле кинотеатра. Больше я никогда не видел Стороженко. И всю жизнь жгло у меня под сердцем при воспоминание о нем, о том, что он помер, думая, будто я просто испугался и, спасая собственную шкуру, даже не попробовал заступиться за него, вырвать его из рук полицая.

— Стёпа, скажи, если бы мы сейчас перенеслись в тот день, ты смог бы поехать вместе с ним и, выбрав момент, рассказать ему обо всём? — Чак смотрел на меня умоляюще и одновременно как-то виновато.

— Ну, конечно! Конечно! Как вы можете сомневаться? — пылко сказал я.

— Но тебе, может, придётся увидеть такое, что и в кошмарном сне не приснится… — Чак тяжело вздохнул. — Фашисты — это фашисты…

Мороз пробежал по коже, но я ответил:

— Вы же сами говорили, что опасности для моей жизни быть не может. А если так, то… Пионеры-герои в моем возрасте совершали настоящие подвиги, головы сложили, а тут… Ничего! Не волнуйтесь!

— Ну, спасибо тебе! — Чак взял меня за руку. — Тогда…

Я уже начал привыкать к этому внезапному звону в голове, минутному затемнению и переходу в другое временное измерение.

… Чак стоял передо мной, одной рукой держа меня за руку, а в другой круглую, обвязанную веревкой вязанку дров — молодой, для своих сорока лет, подтянутый, мускулистый, хотя и с небритым утомленным лицом (наверно, ночью разгружал вагоны).

У всех людей на базаре лица были какие-то серые, истощенные. Да и весь базар был серо-черный, без ярких цветных пятен, словно на экране черно-белого телевизора.

Он был вроде и тем, что я уже видел, дореволюционным базаром, и не тем. Железной церкви не было. На её месте большой круглый фонтан без воды.

И базар малолюдный, убогий. Почти весь он состоял из «барахолки», из раскладки, еще более жалкой, чем та, дореволюционная. И совсем было мало тех, что торговали продуктами. Тут стоял дядька с мешочком картошки, а там стояла бабуся с зеленью.

А вот тётка стоит возле ведра, замотанного ватным одеялом. Когда подходит покупатель, тётка откидывает одеяло, снимает крышку и достает из парующего ведра черный пирожок с горохом. И покупатель жадно впивался сразу зубами в пирожок. Чак потом сказал, что есть эти пирожки можно было лишь горячими. Когда они остывали, то становились твердыми, как камень, — и не угрызешь. Мука была наполовину с………, наполовину с примесью какой-то каштановой трухи и чего то еще.

— Есть сигареты «Ливанте»! Есть сигареты «Гуния»! «Гонвед», «Симфония», «Юно»! Пара пять! Пара три! — выкрикивал возле фонтана мальчик моего возраста, держа перед собой лоток с сигаретами и продавая их поштучно. Но покупателей почти не было. Да и покупателями назвать их было тяжело. Они не столько покупали, сколько менялись. Во время оккупации, как сказал мне потом Чак, понятие «покупать» вытеснило понятие «менять». Меняли на базарах, ходили менять в села. Пианино можно было обменять на два мешка картошки. Но об этом я услышал от Чака позднее.