Клара Ярункова - Брат Молчаливого Волка

Мы с Юлей начали убирать. Я выносил сор и увидел на крыльце Йожку — он ждал рассвета.

Подбрезовцы вставали. Один за другим они шли к умывальнику и потом, уже обутые, подходили к Йожке. Эрнест, бледный как полотно, левой рукой с трудом застегивал куртку. Правая висела на шарфе, повязанном вокруг шеи. Носовой платок на его руке был совсем черный, а пальцы распухли и потемнели. Я кинулся за Юлей, чтоб она позвала того доктора, который ночью давал маме порошки.

Отец готовил в кухне завтрак. Мама надевала на толстые чулки черные ботинки на шнуровке.

— Не надо, Тереза, — говорил ей отец, — я сам пойду. Дай мне рубашку и нарежь хлеба. Мне пора.

Если родители Яны успели ночью на поезд, то приедут первым автобусом.

Юля отправила меня в столовую вычистить печку и прибраться. Я обрадовался, что есть чем заняться. Я с большой охотой высыпал окурки из пепельниц и протер их мокрой тряпкой, стряхнул скатерти и обмел снег со ступенек. Вымел бетонную дорожку, ведущую из столовой через всю террасу. Когда рассветет, я расчищу от снега все дорожки.

Страж и Бой еле дождались дня. Они выбежали через столовую прямо на свежий снег. Я глянул на небо. Мерцали яркие звезды, словно не наступало утро, а все еще стояла глубокая ночь.

Я услышал шаги отца. Мне стало очень жалко его, и, отложив метлу, я крикнул с террасы:

— Может, и мне пойти, папа?

Честно говоря, я очень боялся, вдруг он скажет: «Пойдем, сынок, пойдем…»

Но он велел мне остаться.

— И наверх не ходи, — сказал он, повернувшись, — останься с матерью. Помоги ей. Ведь есть-то людям все равно надо.

Мне хотелось подняться в горы, к лавине. Но когда отец запретил, я вдруг понял, что на самом деле я вовсе не хочу туда. Вчера, когда я еще верил, что мы найдем Яну живой, мне страшно было оставлять ее там одну, а сегодня… сегодня мне не хотелось, чтобы туда шел даже Йожка.

Не ходи туда, Вок! Не ходи… Скрипят ступеньки, кто-то спускается вниз, и я слышу, как Яна говорит: «Доброй ночи, Йожка… У вас здесь так чудесно!»

Так чудесно!..

Не ходи наверх, брат! Если бы ты только мог не ходить…

Мы с Юлей подаем завтрак. Ребята берут лыжи и уходят. Йожка идет, окруженный подбрезовцами, и с ними вчерашний подвыпивший турист. В жизни я не видел такого хорошего и такого грустного человека.

Юля налила мне теплой воды помыть чашки. Я мою их, вытираю, убираю в буфет. Мама сидит и смотрит. Глаза у нее провалились, руки сложены на коленях.

Пришла Габуля, неумытая, в ночной рубашке, мордочка надутая; она проснулась одна в чужой комнате. Прошлепала по кухне босыми ногами и влезла к маме на руки. Уткнулась ей в платье, мама обняла ее и стала медленно покачивать.

Уже почти совсем рассвело. Деревья, белые от ночного снега, быстрее ловили утренний свет.

Взглянув на часы, я сказал маме:

— Ей пора одеваться.

Габуле одеваться не хотелось; она посмотрела на меня и фыркнула:

— Молчи ты!

Но Юля принесла Габе ее вещи, забрала в комнату и выпустила уже одетой. Я заметил, что на Габочке нет обычных лыжных штанов, а темно-синее платье и белые чулки.

Тогда и я пошел надеть белую рубашку.

И тут из дома я увидел отца с каким-то невысоким человеком в черной шляпе. Впереди шел бледный мальчик в лыжных брюках и длинном пальто. Петер! Или Павел! Янин брат… Янина мама не приехала…

Я побежал и сказал нашим в кухне. Мама встала, вышла по коридору на крыльцо, спустилась по ступенькам и пошла прямо по снегу навстречу Яниному отцу. Габа плелась за ней. Я схватил ее за руку и удержал на крыльце. Когда мама остановилась, низенький человек поднял голову, и я увидел его лицо. Но не глаза. Их скрывали золотые очки. Я видел только мамины светлые волосы и землисто-серое лицо в профиль.

— Вас только бог утешит, если он есть, — проговорила она с трудом, — а нас… простите нас… если сможете…

Янин отец стоял и глядел маме в глаза. На скулах его ходили желваки — наверное, он крепко сжал зубы. Он громко дышал, и я увидел, как у него задрожал подбородок. Кивнув головой, он снял шляпу и подал маме руку. Потом отошел от мамы и быстро прошел с мальчиком в коридор вслед за нашим отцом.

Я не хотел пускать Габу в комнату, да и сам не пошел. Но Габа вырвалась и, проскользнув через двери, подошла к Яниному брату и спросила:

— Ты Петер или Павел?

Мальчик прижался к отцу.

— Убирайся! — сказал он Габе с такой ненавистью, что я испугался. — Поняла?! — крикнул он, лицо у него скривилось, и он отвернулся.

Я схватил Габу и толкнул ее в кухню к Юле. Потом без шапки выбежал на улицу, взял лыжи и пошел в горы.

Снег слепил меня, прилипал к теплым лыжам, а я все шел и шел, не останавливаясь, с трудом переводя дыхание. Я торопился, я шел не к лавине, а через лес, забираясь все выше и выше, чтобы никого не встретить, остаться наконец одному.

Остановившись, я перевел дыхание и глянул вниз в долину.

С ближнего склона спускалась группа людей, неся на плечах лопаты. За ними на санях… Яну нашли и везли ее… завернутую в розовое одеяло! Розовое одеяло так и сверкало, отражалось на снегу, а на нем лежало что-то зеленое. За санями шли еще какие-то люди с лопатами и без лопат. Процессия двигалась медленно. Никто не спускался вниз на лыжах.

Я кинулся обратно домой, но в комнаты не пошел. Подожду на улице и войду вместе с Йожкой.

Я не дам ему войти одному. Я его не оставлю. Я не допущу…

В сарае зазвенели колокольчики. Это Юля пошла в сарай за факелами и наткнулась на наши сани. Колокольчики звенели, а я, сбросив лыжи, вбежал в сарай и, когда Юля ушла, сорвал с саней все колокольчики. Потом кинулся к леднику и забросил их в самый высокий сугроб: пусть заржавеют и больше никогда не звенят.

Процессия остановилась. Йожка медленно направился в дом. При дневном свете я увидел, что за ночь лицо его еще больше осунулось.

Остальные столпились около Яны. Ее я не видел. Видел только розовое одеяло, лыжи справа и в ногах большой еловый венок.

Йожка встретил Яниного отца в кухне.

Остановился, опустил голову и словно окаменел.

— Я… — начал он, — моя… — Но у него перехватило горло, плечи задрожали, он застонал, послышалось глухое, прерывистое рыдание.

Мы не выдержали этого. Никто из нас не смог выдержать.

Янин отец подошел к Воку. Положил ему руку на плечо, потом обхватил за шею, притянул его голову и заплакал:

— Что мы теперь будем делать, сынок?!

Потом оторвался от Йожки, надел черную шляпу, взял за руку мальчика и вышел на улицу вместе с моими родителями.

Йожка рухнул на стул, опустил голову и весь затрясся от тихих, страшных рыданий.

Я хотел подойти к нему, но Юля остановила меня. Она вышла со мной и Габой в комнату.

— Оставь его, — шепнула она, — он совсем без сил. Поплачет — станет легче…