Григорий Медынский - Повесть о юности

Ну, сынок, я думаю, что прочтешь это письмо и все поймешь и дашь мне ответ, в котором скажешь, что больше этого делать не будешь.

Теперь прощай, сынок, расти быстрей. Получишь это письмо — прочитай его не один раз и береги, пока жив. Приеду — спрошу.

Боря никогда не играл после этого в расшибалочку и никогда не взял у матери без спросу ни одной копейки.

Почему же теперь у него ничего не получается? Разве неправильно говорит отец? Все правильно. Нехорошо прятаться в кусты, и всегда нужно говорить правду. Лучше прямо стоять и прямо глядеть в глаза людям. Все правильно! А вот попал в какие-то переулки, и никак из них не выберешься.

Так же и с «осечками»!.. С ними тоже нужно бороться по-серьезному, а то сами они никак не выведутся…

Все эти мысли неожиданно перекликались с тем, что Борису пришлось услышать и от своего комсомольского секретаря Левы Рубина. Стараясь замаскировать неловкое чувство, которое вызвала в нем новая полученная двойка, Борис непринужденно сказал кому-то из ребят:

— Думаешь, я ничего не знаю? Просто не выучил! Вчера с Сухоручко очень долго телевизор смотрели…

— А ты думаешь, это хорошо? — в ответ на это спросил Рубин. — Какой же ты комсомолец, если ты уроки не учишь?

Для Бориса это было ново — чтобы так разговаривали ребята, свои же товарищи. Так говорили обычно учителя, но на то они и учителя, их слова совсем не имели такого значения. И вообще до сих пор это были трудно связываемые вещи: комсомол и уроки. Что значит уроки? А комсомол…

Комсомол — это Павка Корчагин, это Зоя, Олег Кошевой и Александр Матросов. Комсомол — это подвиги, все необыкновенное и потрясающее, спирающее дух, о чем песни поют, показывают в кино и пишут в книгах, за чтение которых на уроках Борис самоотверженно получил не одну двойку. Но что значит двойка по сравнению с приключениями героя гайдаровской «Школы» или молодчины разведчика, действовавшего где-то под Ровно? А потом — тот же Павка Корчагин или совсем замечательный Сережка Тюленин! Да и всё: и «Пионерская правда» и каждая передача по радио — все говорило о героическом, все подымало в душе неудержимые горячие волны, без которых Борис не мыслил своей жизни.

Поэтому и вступление в комсомол для него было как бы преддверием к героическим делам, которые его ожидают. Он не мог дождаться, когда ему стукнет четырнадцать лет, и точно в день рождения в прошлом году подал свое заявление Степе Мешкову, школьному комсомольскому секретарю, ходившему в сапогах и напоминавшему этим Борису комсомольца времен гражданской войны.

Борис думал, что ему сейчас же поручат что-то совершенно необычайное: заставят, например, день и ночь дежурить в школе, или делать какую-нибудь тяжелую-тяжелую работу, или пошлют в колхоз на уборку.

Колхоз он помнил по детским впечатлениям, когда ему с матерью пришлось жить там в дни эвакуации: жара и бесконечно длинный день, работаешь, ездишь верхом на лошади взад и вперед и ждешь обеда. А солнце медленно, неимоверно медленно движется по небу: то, кажется, оно не подымается, потом — не опускается.

Но Борис был готов и на это.

«Ничего! Выдержу! — думал он про себя. — Раз нужно, значит нужно. Выдержу!»

А когда он шел в райком, на заседание бюро, ему хотелось, чтобы там спросили его: «Готов ли ты к мировой революции? Согласен ли ты, Борис Костров, ехать за границу, бороться с фашистами или поднимать восстание где-то на острове среди океана?!»

Вместо этого секретарь райкома спросил:

— Тройки есть?

Борис сначала не понял.

— Тройки есть? — повторил секретарь райкома.

— Сейчас нет, — ответил Борис.

— Почему — сейчас?.. Значит, были?.. Или будут?

— Были, — пробормотал Борис.

— И будут, — улыбаясь, подсказала ясноглазая девушка, член бюро, очевидно хохотушка и насмешница.

Все засмеялись, а Борис смутился.

— Бывает и так, — тоже улыбаясь, сказал секретарь райкома. — Пока готовятся в комсомол, подтянутся с учебой, а потом опять как с горки на санках.

Бориса задели эти слова. Он не нашелся тогда, что ответить секретарю райкома, но задумался. Ему очень хотелось, чтобы так не получилось и чтобы действительно после вступления в комсомол не сползти опять на тройки и двойки. К тому же приближался конец года, а вместе с ним конец учения в семилетке. Вставал вопрос о дальнейшем: о продолжении образования, о вузе, о жизни, о будущем, — нужно было заниматься серьезно. Но тут стали обнаруживаться провалы и пугающие пустоты в знаниях. Раньше он никогда не боялся на уроках: спросят — не спросят, все равно! Теперь стал бояться. Ну, а когда боишься, так и выходит: хочешь, чтобы не спрашивали, — обязательно спросят! Вот и плаваешь, и подмаргиваешь ребятам, и ловишь подсказки. Очень неприятное состояние! Противное!.. Хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться — не с кем. Классным руководителем у них была учительница химии, которой ребята дали прозвище «Селитра», — маленькая, злая, с жиденькими косичками. Она злилась на ребят за все и за малейший проступок выгоняла из класса. Ребятам это доставляло только удовольствие. С таким же удовольствием они мстили ей за мелочные придирки и в мстительности своей были изобретательны и остроумны.

Говорить с ней не было никакой охоты.

В этой же школе все складывалось по-новому, все было по-другому, все подталкивало и заставляло смотреть на многое тоже по-новому и по-другому.

На переменах тут, как и в той школе, полагается выходить из класса. Но кто выполнял это требование там? В конце концов это перестало быть требованием — за его выполнением никто не следил. А тут вдруг является какой-то лопоухий паренек с красной повязкой и, как учитель, окинув взглядом оставшихся в классе ребят, спрашивает:

— Почему вы здесь?

— А тебе что? — задорно вскидывает голову Борис. — Ты что за птица такая?

— А-а! Это восьмой «В»! Футболисты! — вспоминает «птица». — Я дежурный по школе. А ну, выходи!

И ничего не скажешь — приходится подниматься и выходить.

Перед началом занятий здесь организованно проводится зарядка. Это было первым, что поразило Бориса: по команде, передаваемой по радио, по всем этажам, в залах, в коридорах, выстраивается вся школа — несколько сот человек — и все делают гимнастику.

Но что особенно начинало нравиться Борису — это свой класс и, прежде всего, Полина Антоновна. Ему нравилось, как она молча посмотрит на класс, прищурится, хотя все хорошо видит, и все умолкают от этого взгляда. Нравилось, как она произносит свое любимое: «посмотрим шире», как говорит о коллективе, и это примелькавшееся слово, точно оживая в ее устах, звучит то требовательно, то гордо, то очень взыскательно. Ему нравилось, что ей все — «не все равно», что обо всем она говорит как о своем кровном, и тогда в глазах ее светится то, чем она сейчас живет. А порой кажется, что, если бы не ее положение учительницы, она села бы вместе с ребятами за парту и рассмеялась бы самым беспечным образом, как мальчишка. У нее и так среди серьезного разговора, среди урока сорвется вдруг неожиданная шутка и улыбкой, смешком отзовется в классе.