Николай Богданов - Один из первых

— Оборотень! Оборотень! — кричали они, хотя сами обрядили Парфеньку в вывороченную шубу.

Бросился прочь от дупла и сам «выворотень-оборотень», испуская страшные крики.

А крылья за его спиной вот-вот поднимут его в воздух…

Мне стало так страшно, что я потушил свет фонарика и бросился к костру вслед за всеми. Маша бежала рядом, стиснув мою руку горячими пальцами.

— Ой-ой-ой! — кричал не своим голосом Парфенька. — Помогите, спасите! Ой, улечу!

Он первым примчался к костру и стал носиться вокруг огня, продолжая вопить:

— Улечу! Улечу! Накройте шубами…

Тут ребята немного пришли в себя. Нужно выручать товарища. И, как ни страшно им было, стали кидать на бьющего крыльями, пытающегося взлететь Парфеньку все шубы, свиты, шинели, какие только нашлись.

Выросла целая куча мала, и под ней Парфенька уже не орал, но хрипел, шипел, щёлкал, издавал звуки, совсем не свойственные человеку. Словно в вывороченной шубе был уже не он, а кто-то ещё…

Мне было и страшно и любопытно до ужаса. Что же это творится? И я снова включил свет фонарика. И тут все увидели такое… Увидели вот что: Парфеньку отдельно, а что-то другое отдельно, там, под шубами. Парфенька вылез из кучи малы и, трясясь, как осиновый лист, не мог вымолвить слова.

А кто-то под шубами шипел, щёлкал, трепыхался…

— Д-дер-р-жите! Ловите! — заикаясь, покрикивал Парфенька. — Он дедушкину шубу унесёт… Не давайте подняться!

Кому это «не давать подняться», кто это «унесёт»?.. Пока ребята раздумывали, этот «кто-то» как выбрался из-под шубы, да как зашумел вверх, словно вихрь поднялся.

— Упустили! Эх, чудаки, упустили! — закричал Парфенька. — Я поймал, а вы упустили! Ох, и здоровущий был! Когтищи так и вонзил в шубу. Злющий. У него в дупле дети… Попадёт мне теперь за шубу.

— Да неужто это филин был? — недоверчиво сказал Кузьма.

Ребята стали разбирать полушубки.

— Конечно, я же говорил — обыкновенная птица!

— Обыкновенная, — в ответ мне пробормотал Парфенька, разглядывая на свет дырявый полушубок, — а когтищи-то у неё необыкновенные…

— А всё-таки птица!

— По виду-то она птица, — сказала Маша.

— А связываться с ней не годится, — подал лукавый голосок Парфенька.

И только они это сказали, как хохот, гиканье, конское ржание и топот послышались оттуда, где паслись лошади.

— Ребята, а где кони? — крикнул Кузьма.

Все бросились на лужайку, а коней и след простыл, только ржание, гиканье да топот всё ещё слышались вдали…

— Вот тебе и птица! А ведь это она коней наших гонит! — прислушался Парфенька.

— Бежим, ребята! В трясину загонит — беда! — крикнула Маша.

— Говорил я, дурное это место. Всегда от него наших лошадей в трясину отшибает, — подтвердил Кузьма.

Захватив кнуты и уздечки, ребята бросились спасать лошадей. Но, сколько они ни бежали, топот коней всё удалялся. Лишь на рассвете обнаружились лошади у самого села, на краю грязной трясины. Они стояли тесным табунком, потные, со впалыми боками.

— Видать, погоняла их какая-то нечистая сила! — сокрушённо сказал Парфенька…

— Гляди, пионерчик, это у вас в городе чисто, а у нас ещё не совсем, — сказала Маша.

А Кузя добавил:

— Филин-то филин, а коней-то вишь как намылил?

Я был растерян, огорчён, обескуражен, но не сдавался:

— А всё-таки это не нечистая сила! Никаких чертей, леших, привидений не бывает, — твердил я, топая ногой.

— А чем докажешь? — спросил лукавый Парфенька.

— А тем, что я пионер и пионеры не врут!

Ребята молча стали разбирать лошадей и выводить их из грязного болота. Почти все повели усталых коней в поводу. Пошёл пешочком и я, радуясь, что не нужно трястись на жёсткой спине дядиной клячи, как на живом заборе.

Дядя встретил вначале радостно, а когда оглядел лошадь, нахмурился:

— Ты что же это, племянничек, конягу-то мне заморил? Целую ночь на ней не кормя катался, что ли?

Я покраснел. Какое там кататься — о верховой езде сейчас и подумать было тошно!

Пробормотав что-то невнятное, как повалился я на деревянную кровать под пологом, так и проспал до обеда.

Отец потом говорил, что во сне я вскрикивал, плакал, метался. И тётка два раза брызгала мне в лицо водой, отгоняя страшные сны.

Первое, что я услышал, проснувшись, это шёпот ябеды сестрёнки.

— И Парфеньку отец побил… И Кузьку дома ругали… И Машу за косы мать оттаскала… А всё Вася. Завёл ребят в опасное место… Загнала коней в болото нечистая сила… Теперь с ним никто играть не будет, с пионером-то… Одна Маша его дожидается… Под плетнём хоронится!

Услышав такое, я потихоньку выбрался из-под полога и не пошёл умываться и чистить зубы на крыльцо, а прокрался на задний двор.

И тут, откуда ни возьмись, подошла Маша.

— Слышь, пионерчик, — сказала она потихоньку, — Гришка рыжий бахвалится. «Что, — говорит, — помог вам ваш пионер?» Грозит ребятам: «Станете с ним водиться, вам ещё и не то будет!» Ты опасайся. Он твой враг!

И исчезла в коноплянике.

Появился и Кузьма. Он довольно мрачно шагал мимо и, как бы невзначай, спросил:

— Ну как, дядя Никита за лошадь ругался? Хорошо, что не дрался… Парфеньку мать за вихры оттаскала… Вот и езди с тобой в ночное!

— Значит, и водиться со мной теперь не будешь? Испугался!

— Я? — презрительно сказал Кузьма. — Что я, маленький, что ли?

— А в ночное ещё поедем?

— В ночное… это другое дело. В ночном надо не филинов ловить, а коней досыта кормить… Тебе теперь дядя Никита и коня-то не доверит.

Он быстро ушёл по каким-то своим взрослым делам, а я остался один со своими думами, без друзей и товарищей. Погладил рукой свой пионерский галстук. И вспомнил о дружбе трёх поколений.

Когда тебе трудно, пионер, обратись к комсомольцу, пойди к коммунисту. Коммунистов в Лыковке не было. Комсомолец был один на всю округу — знаменитый Петрушков, секретарь волсовета. Его все кулаки боялись, но жил он далеко, в волостном селе.

Тогда я пошёл к отцу.

Но не сразу нашёл его. Тётка сказала, что «тятя пошёл по рыбку». Пришлось долго блуждать по извилистой долине речушки Лиски, пока обнаружил отца на берегу.

И не одного. Он сидел, свесив ноги с обрыва и накрыв бритую голову лопухом от солнца, а напротив сидел дядя Никита. Никто бы не сказал, что они братья: уж очень разно выглядели.

Отец был в городском пиджаке, в брюках, в ботинках. Дядя Никита был в старой, заплатанной солдатской рубахе, в домотканых холщовых штанах в синюю полоску и в лаптях.

Оба были широкоплечи, коренасты, синеглазы. Только отец был бледен лицом, а у дяди Никиты лицо было тёмное, как из меди, а нос лупился.

Они глядели друг на друга, а не на поплавки и, вместо того чтобы удить рыбу, громко спорили.