Юрий Герман - Вот как это было

Положил наш папа на стол песку кулёчек маленький и четыре печенья — гостинец к празднику, лёг на диван и улыбается.

— Хорошо, — говорит, — в гостях, а дома лучше. На диване лежишь, родной сын на тебя смотрит, жена песенку поёт...

А мама ему в ответ:

— Я ничего не пою.

— Почему? — папа спрашивает.

— Настроение невесёлое.

— Зря, — говорит, — невесёлое. Гитлер только этого и хочет, чтобы настроение наше было невесёлое. Но не выйдет его номер. Давай, Мишка, петь. Помнишь, мы всегда под праздник пели; мама пироги пекла, а мы пели...

И запел.

Я ему помогать стал.

Попели мы немножко.

Потом папа и говорит шёпотом:

— Хватит. Если долго петь, так очень кушать захочется. А кушать нам, дорогой, нечего.

Поцеловал маму, поцеловал меня, попил воды и собрался в свою пожарную команду.

Мама ему на прощание говорит:

— Ты там поосторожнее со своим огнём.

А он ей в ответ:

— А ты со своими бомбами поосторожнее.

И улыбаются друг другу. Но не очень весёлые у них улыбки.

Вот прибрала мама, бельё развесила сушиться и мне велела переодеться во всё праздничное. Переодевался я, переодевался, но только ничего из этого не вышло.

Вырос.

— Вот так номер, — мама говорит.

— Ты уж извини, — говорю, — я не виноват.

Пришлось опять будничные одёжки надевать.

Потом разложила мама на столе праздничные угощения для меня: консервы на блюдечке, печеньев четыре штуки и сахарный песок в вазочке. Всё на скатерти, очень красиво, но только мало. И радио включила, чтобы я слушал.

Вздохнула и говорит:

— Ну, счастливо тебе, мальчик, праздник встретить.

— И тебе, — отвечаю, — счастливо!

Ушла она. Я один остался. Послюнил палец — и в вазочку.

Облизал. Ещё раз — послюнил, облизал. Ну и вкусно! Ещё послюнил.

Вдруг голос как гаркнет:

— Вы что, молодой человек, делаете?

Я и не заметил, как дверь отворилась и вошёл Иван Фёдорович Блинчик — тоже похудевший и бледный. Поздоровались мы, сел он и рассказал, что контуженный. Снаряд разорвался давеча на улице, по которой он шёл. Его и контузило. Не разогнуться ему теперь, как старичок ходит.

— Я, — говорит, — со своим угощением.

И кладёт на стол хлеба кусочек, две конфеты и ещё что-то в баночке.

Я понюхал — столярным клеем пахнет.

— Что, — спрашиваю, — такое? Клей?

— Студень, — говорит, — а не клей. Хорошее кушанье. Горчицу давайте на стол, и будем с вами пановать.

Принялись мы закусывать.

По городу, конечно, стреляют, а мы себе кушаем.

Кушаем и рассуждаем — когда будет наша победа и разное другое.

И вспоминаем, как до войны эскимо продавалось и разные булки и даже пирожные.

— А биточки в сметанном соусе, помните, как кушали? — он меня спрашивает.

Я ему в ответ:

— А компот?

Он мне:

— А борщ флотский с уксусом и перцем?

Я ему:

— А сосиски?

Он мне:

— Что там сосиски! Вот вы мне про селёдку скажите! Как её, родненькую, вымочить, да лучку к ней подрезать, да постным маслом...

Не договорил и хлопнул кулаком по столу:

— Всё! Воспрещаются разговорчики. Хватит. Возьмём себя в руки, дорогой товарищ, и прекратим.

— Прекратим! — отвечаю.

И — прекратили.

А снаряды рвутся всё ближе и ближе. И радио сообщает, что наш район обстреливают.

Бросил я с костылём ходить — ну его! Завёл себе палочку и с ней в школу отправился. Ну и школа... Холодно, сыро, темно, коптилки мигают, руки мёрзнут. И всё время кушать хочется. Решаешь пример, а сам думаешь — вот бы хлебца покушать. Пишешь контрольную, а сам думаешь — вот бы молока попить.

И вода остановилась — из кранов не идёт, и хлеба совсем мало давать стали, и мама не приходит...

Но только учительница нам говорила:

— Бойцам на передовой ещё хуже, чем нам, а они не сдаются. Значит, и мы сдаваться не имеем права.

И один наш ученик такой стих написал:

Вот как мы учились.

Не так уж просто. Хотя, правда, нам суп в школе давали.

Вот папа приходит раз домой — чистое бельё переодеть — и не узнаёт нашу комнату. Очень уж много стало в ней народу жить: и Геня Лошадкин, и Лена, и мама, ну и я — по-прежнему...

— Это как же мне понять? — папа спрашивает.

А я отвечаю, что понять довольно просто: к ним, к Лошадкиным, в комнату снаряд залетел и разорвался. Хорошо ещё, что никого дома не было и никого не убило. Но и комнаты теперь у них нет. Наш знакомый милиционер Иван Фёдорович Блинчик и привёл их к нам. Разве я мог не пустить?

— Конечно, должен был пустить, — папа отвечает.

И грустно так смотрит на свой диван, на котором теперь Леночка Лошадкина спит.

— Полежать хочешь? — спрашиваю.

— Да нет, — говорит, — чего уж. Газеты нет, яблок нет, какое тут лежание...

Выкурил папиросу и пошёл в свою пожарную команду.

Потом мама забегала, тоже удивилась.

Потом Иван Фёдорович зашёл — проверить, всё ли в порядке. Он всё ещё разогнуться не может — от контузии, И совсем худой стал — как гвоздик. Никакого лица нет — одни усы торчат. Проверил, всё ли в порядке, и салазки мои одолжил.

— Зачем, — спрашиваю, — вам, Иван Фёдорович, салазки?

А он отвечает, что пришёл к нему на пост — проверить его — командир. И упал — дальше идти не может. Слабый очень; роста большого, работает много, а есть нечего. Вот и упал. Милицейский командир. Начальник Ивана Фёдоровича. Хороший человек и насчёт регулирования самый главный специалист.

Уехал Иван Фёдорович, а мы втроём при коптилке остались.

Леночка спит, а мы с Генькой друг на друга смотрим. Обстреливают нас из пушек, метель метёт, кушать хочется, скучно.

— Давай чего-нибудь делать, — я говорю.

Геня отвечает:

— Давай. Карты есть? Я тебе фокусы буду показывать.

Вот так Генька! Это просто удивительно, какие он фокусы знает. У меня даже в глазах всё зарябило — ничего не могу понять, как это он делает. Стал я его хвалить. А он мне говорит:

— Был бы цирк, я бы в цирке фокусы показывал.

Потом задумался, долго думал и говорит:

— Послушай, Мишка, а что, если мы... если мы...

— Чего?

— Не чевокай, а то забуду. Значит, будет так: мы втроём...

— Да чего втроём?

— Сказано — не чевокай! Мы втроём...

— С кем втроём?

— Да с Леночкой, вот какой непонятливый! Ты, я и Лена, мы пойдём... Но только сначала мы всё разучим...