Юрий Герман - Вот как это было

Потом меня подняли и понесли.

И я опять всё забыл или заснул вдруг.

Утром проснулся — палата другая, и всё другое — не так, как у нас. И сидит рядом со мною Алексей Павлович — военный лётчик.

Спрашивает:

— Что, брат, худо?

Я на него смотрю и вижу: всё лицо его перевязано бинтом, и голова перевязана, только один глаз смотрит и нос торчит.

— С добрым, — говорю, — утром, Алексей Павлович.

— Ничего себе, — отвечает, — доброе утро. Болит нога?

Я ногой шевельнул и как завою.

Тогда он мне всё и объяснил. Фашисты в нашу детскую больницу бомбу с самолёта сбросили. Пробила она потолок, полы и угодила в бомбоубежище.

Поранило, говорит, кое-кого.

Рассказал и отвернулся.

Я стал спрашивать, кого поранило; он молчал, молчал, потом ответил:

— Нас с тобой.

— А ещё?

Молчит.

— Где же все остальные? — спрашиваю.

Молчит.

Потом поднялся и стал ходить. Никогда я не думал, что может человек столько по комнате ходить из угла в угол. Наверное, часа три ходил — то быстрее, то медленнее.

И вдруг за голову схватился, да как застонет, да зубами заскрипит...

И заговорил:

— Никогда вам этого не прощу, никогда! Умирать буду и не прощу!

Очень, наверное, у него голова болела, и очень он за это на фашистов сердился.

Знаете, что случилось?

Ранили-то меня серьёзно! Это я сначала не понял, а потом, оказывается, о-хо-хо! И осколками, и щепками, и чем хотите. Но я держался ничего себе. Это мне и доктор говорил, и сестра, и нянечка.

Я на перевязках только кряхтел, а чтобы реветь — этого от меня никто не дождался.

До самой осени меня всё лечили и лечили.

Скучно лежать-то! Попробуйте после скарлатины ещё столько лежать.

Алексей Павлович ушёл: выписался.

Очень мы с ним подружились. Только он такой сердитый под конец сделался — просто невозможно. Даже сам предупреждал:

— Не разговаривай со мной, а то укушу. Я за себя не ручаюсь.

А как выписывать стали — просто другой человек сделался. Повеселел. Не ходит, а танцует. И нянечку Анну Васильевну на руках по всему коридору пронёс. Мы с ним, конечно, на прощание поцеловались, и он обещал ко мне в гости зайти. Ему ведь тоже интересно — не у каждого мальчика папа пожарный и знакомый милиционер Иван Фёдорович Блинчик.

Вот уже и осень наступила.

Тревоги очень часто бывали теперь, чуть не каждый вечер, и все мы в нашей взрослой палате слушали, как стреляют зенитки и как фашистские стервятники бомбы сбрасывают.

И про войну говорили.

И про то, что наш город теперь очень близко к фронту находится. И про то, что фашисты наш город весь кругом окружили. И про то, что теперь довольно часто кушать хочется, а кушать нечего. И про то, что мы всё равно победим фашистов, и окружение ихнее прорвём, и опять будем жить весело и хорошо, как до войны жили.

Очень много у меня ещё знакомых сделалось за это время, пока я лежал в военном госпитале.

Вот как их зовут:

Полковник Свиридов.

Майор Груздь.

Ефрейтор Мельник.

Это мои хорошие друзья, а с которыми я просто разговаривал, тех я даже и не считаю.

Попрощался с ними уходя и вышел, опираясь на костыль. Посмотрела на меня мама и сказала:

— Вот и кончилось твоё детство, Мишка.

И заплакала почему-то.

— Ты поедешь в эвакуацию к тёте Зое, — сказал папа.

— Никуда он не поедет от меня, — сказала мама.

— И я нахожу, что это ни к чему, — произнёс Иван Фёдорович Блинчик. — Мы, трое взрослых, поднимем этого молодого товарища. Как-нибудь.

— Он поедет в эвакуацию к моей сестре Зое в Ташкент, — сказал папа.

— Не поедет он! — крикнула мама. — Твоя Зоя его и не приглашает. Не хочу я, чтобы мой Михаил был в тягость какой-то тёте Зое.

— В тягость никогда не следует, — начал Иван Фёдорович, но папа не дал ему кончить.

Он очень обиделся, что мама назвала его Зою «какая-то». Папа сказал так:

— Зоя — моя сестра, и я не позволю тебе, Наташа...

В это время я потихоньку вытащил у Ивана Фёдоровича свисток и свистнул.

— Извините, — сказал я, — но мне никак нельзя ехать. И пожалуйста, не ссорьтесь. Я раненый человек, у меня нога болит, ко мне в гости разные люди могут прийти, а я — здрасте, уехал к тёте Зое в Ташкент. Алексей Павлович придёт, военный лётчик, или майор Груздь из танковых войск, или полковник Свиридов, или ефрейтор Мельник. Что вы тогда скажете?

Очень долго все спорили. До тех пор, пока не пришёл Геня Лошадкин.

— Здравствуй, Лошадкин, — сказал я, — вы разве не уехали?

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Геня, — привет вам всем. Никуда мы не уехали. Мама моя работает сестрой в госпитале, папа мой находится на военной службе...

— Это товарищу Лошадкину полезно очень, — заметил Иван Фёдорович. — Наша армия сделает его вполне дисциплинированным товарищем.

— Ну, а мы с сестрой Леночкой сидим дома, — добавил Геня. — И занимаемся. Наша школа теперь переехала в подвал, и я пришёл узнать, будешь ли ты, Мишка, учиться дальше.

Все замолчали, глядя на меня.

Я тоже помолчал. В военном госпитале майор Груздь всегда отвечал не сразу, а подумавши.

— До праздника я ещё посижу дома, — сказал я, — потому что у меня побаливает моё ранение. Ну, а после праздника я пойду учиться.

Не узнать наш перекрёсток теперь.

Витрины магазинов заложены мешками с песком. Много окон забито фанерой. А там, где раньше был цветочный магазин, теперь дзот. Это на тот случай, если какие-нибудь сумасшедшие фашисты попробуют прорваться в город. Дальше нашего перекрёстка им всё равно не пройти.

Совсем изменился наш перекрёсток.

Помните мою школу?

Ну, ту самую, в которой я учился и где я буду учиться, когда мы разобьём фашистов?

Так она вовсе теперь не школа, а госпиталь. Военный госпиталь вроде того, где меня лечили после моего ранения. Туда привозят с передовой раненых командиров и красноармейцев и лечат их. И оттуда они возвращаются обратно в свои военные части.

Всё теперь стало по-новому, по-военному. На нашем доме, например, стоят зенитные пушки. И по нашей лестнице теперь часто ходят зенитчики. Один даже меня спросил:

— Ты почему это, браток, с костылём? Шалил, наверное?

— Нет, — сказал я, — это осколочное ранение.