Юрий Герман - Вот как это было

«Твой папа, Мишка, не только среди людей, но даже среди зверей известный пожарник».

Рассказывали мне, рассказывали про папу моего — вдруг звонки зазвонили, все вскочили — и на машины. Пожар!

Вот опять весна наступила, и опять будет Первое мая. И весной стало видно, какие мы чёрные, просто от этих коптилок насквозь прокоптились. И печки-времянки нас тоже хорошенько прокоптили. Конечно, грязные мы, потому что и вода у нас не,шла, за водой мы с чайником на канал ходили. Из проруби попробуйте-ка натаскайте воды!..

Ну, а весной лучше стало.

Лучше, да не очень.

Фашисты по-прежнему в нас стреляли из пушек, и стервятники опять бомбить начали.

Вот попал я однажды вечером под бомбёжку.

Стою под воротами, вдруг одна старушка с бидончиком кричит:

— Матушки-батюшки, он его кузовом пырнул!

А мы ничего не понимаем. Кто кого кузовом пырнул? Оказывается наш лётчик-истребитель фашистский самолёт таранил. Фашист уж совсем бомбы хотел сбросить, а наш сокол его ударил— тот и рассыпался на части, а бомбы в Неву уронил.

Но только мы ничего вначале не знали.

Как вдруг старушка эта опять кричит:

— Отцы-благодетели, на нас парашютист падает! Бей его!..

И как припустит по улице со своим бидончиком. Никогда я не думал, что старушки могут так сильно бегать.

Ну, а за старушкой мы все, кто под воротами стоял. Какой-то пожилой с портфелем, ещё один дядечка с сеткой — рыбу ловить, потом ещё тётка с керосиновой бутылкой и девчонок штуки три.

Вот бежим, вот бежим... Хотя и не быстро. Быстро не получается.

А фашист как раз только опустился. И с наглостью стоит и верёвки парашютные к себе подтягивает. И на нас никакого внимания. Дядька, который с сеткой, как увидел это, так и зашипел:

— Окружать его надо, с тылу, братцы, заходите...

А тот, что с портфелем, отвечает:

— Мы его живого обязаны в плен сдать...

Только одна старушка ни с чем не считается.

— Я, — кричит, — его бидоном стегать буду! Мне и соевое молоко не жалко. Будет помнить Ангелину Марковну!

Лётчик же между тем всё свои канаты подтягивает.

Тут мы его и схватили.

Я сзади вывернулся; тот, что с портфелем, сверху прыгнул — рыбкой; с сеткой который, тот даже «вперёд!» закричал, а девчонки не посмели — испугались. Вот держим мы лётчика и за верёвки парашютные, и за руки, и за плечи, а он на нас смотрит и говорит по-русски:

— Вы что, братцы, с ума сошли? Соображаете или нет?

Хитрый немец. Нарочно русский язык выучил, чтобы и в плену было поудобнее. Но мы тоже хитрые.

С портфелем кричит:

— Хэндэ хох! — Это по-ихнему «руки вверх».

А лётчик нагло отвечает:

— Спасибо вам за встречу. Разуважили, нечего сказать.

А старушка Ангелина Марковна, со своим бидоном, прямо с ума сходит. И другая, с керосиновой бутылкой, тоже. Хочется им этого лётчика на части разорвать. Кричат в два голоса:

— Не верьте его коварству! Никакой он не наш! Давайте мы его верёвками свяжем. Давайте скорее его вязать, а то он убежит...

Вздохнул лётчик и говорит:

— Худо мне, ох, худо...

Тут меня и ударило. Я даже закричал нечеловеческим голосом:

— Алексей Павлович! Скарлатина! Военный лётчик! Кружка с собачкой! Тарелка с цыплёнком!

А он отвечает:

— Ну и вырос же ты, Мишка. Ни за что бы тебя не узнал.

Тут все от Алексея Павловича отступили.

А он рассказал:

— Я фашиста таранил, но и сам пострадал. Загорелась моя машина, пришлось мне выпрыгивать. А что вы меня так встретили — молодцы! Сам теперь я убедился, что несдобровать немцу на наших славных улицах.

А в это время целая толпа собралась. И все стали кричать:

— Да здравствует наша авиация! Ура!

А потом мы пошли к нам в гости.

Парашют же остался на улице. И его вызвалась охранять старушка с бидоном — Ангелина Марковна. И другая старушка — с керосином — тоже осталась возле парашюта.

Дома были папа и мама и все Лошадкины. Папа Лошадкин как раз приехал в отпуск. И когда Алексей Павлович вошёл, папа Лошадкин встал «смирно» и сказал:

— Старший сержант Лошадкин находится в кругу своей семьи по причине отпуска. Разрешите присутствовать?

— Разрешаю! — сказал Алексей Павлович, и мы все сели и стали вспоминать, как болели скарлатиной и лежали в детской больнице.

Мы победили и прорвали кольцо фашистской блокады, и я сам слышал, как по радио нас всех поздравляли.

Мы слушали все: и папа слушал, и мама, и оба Лошадкиных, и Геня, и Лена, и наш Иван Фёдорович Блинчик.

И мама всё почему-то плакала, а папа ходил по комнате и улыбался. И оба они говорили:

— Как хорошо! Как прекрасно!

А мы побежали встречать победителей. Они ехали как раз по нашей улице. Только далеко-далеко мы пошли, за город.

Вот смотрим — едут.

И весь народ плачет от радости, что едут родные победители.

Вдруг смотрю — едет генерал, весь в орденах, прямо так и сверкает. И конь под ним вороной. А сзади — кавалерия.

Я как закричу генералу:

— Товарищ полковник Свиридов!

Он улыбнулся и ответил:

— Здравствуй, Мишка! Садись ко мне на коня! Как ты вырос!

— Я, — говорю, — не могу сесть к вам на коня. Это не по-товарищески будет. Со мной Генька Лошадкин и Ленка Лошадкина, они из нашей комнаты. Что ж, я поеду, а они пешком пойдут?