Александр Власов - Верхний этаж

— Нашел!

Он стоял у распавшегося верхнего обода трубы и возбужденно размахивал черными от сажи руками.

— Я знал!.. Вот он, мой кладик!

Не только мальчишки, но и все, кто слышал этот радостный крик, поспешили к Борису, а он наклонился над грудой прокопченного кирпича и, не жалея своего пальтишка, принялся тереть руками по большому обломку старой кладки. Там уже просматривалась цифра 1912, выложенная голубоватыми кусочками изразца. А из-под испачканного рукава, которым Борис елозил по многолетнему налету копоти, выглядывали какие-то буквы — тоже из голубых изразцовых плиток, вцементированных в углубление, специально вырубленное в кирпичах.

Букв было всего две: «С» и «К».

— Ба-тя! — тепло и протяжно произнес Никита Савельевич.

Он присел на корточки рядом с Борисом, широкой ладонью дочиста протер буквы и, когда они заблестели глазурью, сказал, как живому:

— Здравствуй, батя!

Все мальчишки — кто раньше, кто чуть позже, а кто только сейчас — догадались, что эти буквы — инициалы отца Никиты Савельевича. Расшифровывались они просто: Савелий Коняев.

— И это все? — послышалось из толпы мальчишек, представлявших клад не иначе, как слиток золота или по крайней мере серебра.

— Смотрите лучше! — крикнул кто-то. — Недаром буквы!

— Отколупнуть их — может, под ними! — посоветовал другой.

— Дураки! — отозвался Борис. — В буквах весь интерес, а под ними…

— Под ними, ребятки, ничего нет, — досказал за него Никита Савельевич и повторил: — Под ними нет, а вот за ними есть!.. Труд за ними стоит. Большой труд! И гордость за этот труд!.. Ну а буквы — это как личное клеймо, гарантия высокого качества. На дрянном изделии никто не расписывается… Труба эта прослужила людям семь десятков лет. В блокаду выстояла. От бомбежек и обстрелов не покосилась. Пережила своих строителей… Моего отца в сорок втором где-то на Пискаревке в общую могилу опустили. Никакой приметы не осталось… Потому и дорога мне труба эта и буковки… Хоть что-то!..

— Вырубить их осторожненько! — не то спросил, не то предложил Борис. — На память.

— Ничего вырубать не надо! — запротестовала Зоя Владова. — Весь блок заберем в музей училища. Отличный экспонат будет!.. Образец кладки начала века и частичка родословной нашего мастера!.. Подставочку сделаем, подсветочку дадим!

— Слишком тяжел блочок… и сажи на нем много, — возразил Никита Савельевич, но все видели, что он растроган и рад этому предложению.

— Ничего! — Зоя сдернула шлем, тряхнула головой, чтобы расправить волосы. — А где наш комсорг?.. Олег! Распорядись-ка! Я подгоню мотоцикл — на нем отвезем.

Напоминание о том, что он комсогрупорг, смутило Олега. В этой роли он еще никак не проявил себя, а сейчас даже не знал, что от него требуется, какие нужно делать распоряжения. Но Борис без всякой подсказки ухватился за ту часть обода, на которой голубели буквы, и позвал:

— Давай, ребята! Взяли!

Вежливо оттеснив Никиту Савельевича, мальчишки облепили большой обломок трубы, состоявший из доброго десятка спаянных воедино кирпичей, и, когда Зоя подкатила мотоцикл, взгромоздили на него эту тяжесть. Петька мигом раздобыл где-то длинный обрывок проволоки.

— Испортите машину, — по-прежнему растроганно и ворчливо приговаривал Никита Савельевич. — Испачкаете… И милиция забрать может с таким грузом…

Зоя только упрямо встряхивала копной волос и улыбалась, чувствуя, что вся эта затея и возня по душе старому мастеру.

Петька надежно прикрепил проволокой кирпичный монолит и проверил, удобно ли будет сидеть водителю.

— Обед вам оставят, — сказала Зоя на прощанье, и мотоцикл плавно тронулся с места.

— А как же там? — вспомнил вдруг Никита Савельевич. — Тяжесть-то какая!

— Музей всему училищу нужен! — оглянувшись, крикнула Зоя. — Найдутся помощники!

Мальчишки смотрели ей вслед, пока мотоцикл не завернул за угол строившегося дома. Всем было приятно, а почему — никто из них, пожалуй, не смог бы объяснить.

— Спасибо вам, ребятки! — поклонился им Никита Савельевич. — Спасибо… — Он хотел сказать, за что, но тоже не нашел точных слов и потому, помолчав, посмотрел на Бориса. — Тебе особенно… легкая у тебя рука!.. Не знал я про эти буквы — про отцовские, хотя сам иногда ставил свои.

Никита Савельевич сказал о своих инициалах только потому, что это пришлось к слову, и удивился, когда мальчишки засыпали его вопросами: где он поставил свои буквы, когда, из чего они сделаны? В тот день все напоминало мастеру о прошлом, и в памяти невольно возник дот, на котором он в первый раз и не очень удачно оставил свой след.

В конце сорок первого года на окраине города спешно возводились оборонительные сооружения. Никита Савельевич был тогда бетонщиком и построил на этом участке несколько дотов — крепких железобетонных гнезд для пулеметчиков. На одном из них — самом большом и мощном — он и решил оставить память о себе. Вырезал из дерева буквы «Н» и «К» и прибил их к доске, которая пошла на опалубку строившегося дота. В опалубку залили бетон. Когда он затвердел, доски сняли, и Никита Савельевич увидел оттиснутые в бетоне буквы. Но они были перевернуты, как в зеркале. Прибивая буквы к доске, он по молодости не догадался заранее перевернуть их, тогда они отпечатались бы в нормальном виде.

Об этом он и рассказал ребятам, а потом недолго отказывал им в просьбе — сегодня, сейчас же побывать у того дота. Не так притягивали мальчишек перевернутые инициалы старого мастера, как сам дот. В этих словах — долговременная огневая точка — слышались им отзвуки былых сражений. А многие и вообще не видели настоящего дота. Никита Савельевич уступил их просьбе еще и потому, что сам захотел побывать там. Несколько лет назад в День Победы он ездил туда и поэтому знал, что дот не разобран — оставлен как один из памятников военных лет.

К тому доту группа ехала трамваем. Несмотря на явное различие, ребята из комнаты номер семь старались держаться вместе.

— Рассиропился наш дед! — сказал Семен, когда они вчетвером протиснулись в самый конец вагона.

Раздражение незаметно накапливалось в нем с того момента, когда упомянули об отце Никиты Савельевича. Своего родного отца Семен не помнил, а отчима ненавидел. Любой одобрительный разговор о чьем-нибудь отце злил Семена. Ему становилось нестерпимо жалко себя. Мучительно жгла зависть к людям, у которых были хорошие отцы. Все свои беды Семен приписывал собственной безотцовщине.

— Рассопливился над какими-то буквами! — продолжал он. — Нам повезло, что он отцовской могилы не знает, а то бы и туда нас приволок!

К таким, вроде бы беспричинным, порывам злости ребята привыкли и старались не вступать в спор, который всегда еще больше разжигал Семена. Промолчали они и на этот раз, а он не унимался: