Анна Никольская - Порожек

Ты когда в Ярославле был, я Лидочка на День города возила, салют показать. К нам милиционер подходит и говорит: «У людей праздник! Зачем же вы так? Настроение всем портите»…

Знаешь, что invalid в английском даже не существительное? «Нелогичный» переводится. Нашего «инвалида» тоже, конечно, перевести можно. Cripple, например, — разве что с «Нигером» сравнимо. Обзывалка, которую злые подростки вслед бедному мальчику на костылях кричат в душещипательных романах. У американцев тоже существительные есть, но вот инвалида там называют disabled person — «человек с ограниченными возможностями». Но сначала человек, ты разницу чувствуешь? И политика у них такая, что человека, обделённого самым главным в этой жизни, обделять ещё чем-то — просто преступление…

Какое у неё тут будущее? Где она учиться будет, работать, в конце концов? На завод наш в лучшем случае пойдёт, в сборочный цех — детали скручивать, это с её-то творческими способностями. Пойми, здесь перспективы нет никакой, нет надежды, прости за банальность, на светлое будущее. У нас можно нормально жить, если ты здоров и прилично зарабатывать способен. Лидочку здесь делать нечего…

Мне Брайан, главный инженер наш, рассказывал про коллегу своего. Тот спину сломал, так босс построил пандус для коляски и лифт специальный пустил. А если бы его уволили, или лень было пандус делать, или жалко денег на специально оборудованную кабинку в туалете, то босса засудили бы.

Сейчас у них там даже дома по-другому строят. А заодно старые модифицируют — так, на всякий случай. Бытие определяет сознание. Под инвалидов практически всё везде оборудовано. В одном «IBM» сотни парализованных, слепых, глухонемых и каких угодно ещё программистов, финансистов. В Америке вообще порогов нет, наоборот, — кругом сплошные пандусы. Специальные тротуары, светофоры, места парковочные. Безбарьерная среда! А я эти льготы мизерные месяцами выбиваю, пороги околачиваю.

Там на таких, как Лидочек, смотрят как на равноценного, как на любого нормального ребёнка. Я заходила в специализированную школу. Видела, как дети из автобусов выходят или из машин родительских — кто сам, кто с помощью. Некоторые со стороны выглядят абсолютно нормально, по другим за версту видно, что с ними не так что-то. Но это обычные дети, понимаешь? Кидаются снежками, смеются, рожи корчат. Они учатся в прекрасно оборудованной школе, где преподают специалисты, которых минимум четыре года обучали, как с ними обращаться лучше. Заметь, при всём при этом их не изолируют…

А, что там говорить! У нас народ не такой. Каждый только о себе думает. Пока самого беда не коснётся, тебе это не надо. А пускай каждый задаст себе вопрос: а если в моей семье, а если я сам, не дай Бог, завтра инвалидом стану? Но я вот смотрю на тебя сейчас и понимаю, этот вопрос задавать надо, с рождения начиная…

Пойми ты, никакие экономические показатели, никакой политический вес не скажут о стране того, что скажет кучка счастливых детей с аутизмом или церебральным параличом. Конечно, с переездом наши физические проблемы никуда не денутся, но там она достигнет максимума того, на что способна. Потому что person with disability — это не инвалид. Это человек с набором проблем. Если ему помочь, надежду дать на нормальную, достойную жизнь, он станет ва-ли-дом…

Я статью читала недавно в «Российке» твоей. Читательский соцопрос «Кто должен взять на себя ответственность за инвалида?» и три варианта ответа. Самый распространённый — члены семьи. Второй — власть, третий — общество. И только в одном письме, которое в редакцию пришло, о даре сострадания написано было и о человечности. То есть, в конечном итоге, о счёте, который каждый предъявить исключительно к самому себе должен. Не знаешь, где Ольгины сигареты?

Я слышу, как чиркает зажигалка, а потом папин голос:

— Я всё-таки думаю, здесь нам проще со всем этим справиться. А что там? Неизвестность. И не кури, пожалуйста, в доме ребёнок.

Дверь открывается, и я вижу маму с бледным лицом. Она пройдёт мимо, меня не заметит, обуется и уйдёт. Как всегда, я не успею сказать: «Давайте лучше пить чай». А папа будет сидеть на кухне и курить «ПЁТР I». Мама не вернётся ни ночью, ни на следующее утро.

К папе она не вернётся, даже когда он будет искать её и найдёт.

Как говорит моя мама, зависть двулика.

— Чёрная зависть — стимул к разрушению, белая — стимул к созиданию, — обычно говорит мама по телефону тёте Оле. Та жалуется на бухгалтершу из отдела снабжения, которая тётю Олю подсиживает. Потом мама положит трубку, вздохнёт и скажет:

— Никогда никому не завидуй, слышишь? Хотя ты у меня славная девочка, — тут она обнимет меня и поцелует в макушку. — В тебе доброты столько, что на весь Ватикан вместе с Папой Римским хватит.

Мама меня идеализирует. На самом деле я завидую Котову. Да и вообще почти всем одноклассникам. Во-первых, два раза в неделю они ходят на физкультуру и играют в пионербол. А во-вторых, у них есть бабушки. А у Котова ещё и два прадедушки — участника войны. Он про них очень красиво в сочинении «Моя семья» написал: «Я горжусь своими прадедушками Алексеем Петровичем и Порфирием Петровичем, потому что Алексей Петрович был военно-полевым хирургом и спас жизнь Порфирию Петровичу. После войны они нашли друг друга и сдружились по переписке, а их дети потом поженились. До сих пор их дружба — оплот нашей большой и дружной семьи. Я всегда беру с них пример!»

Так написал Котов, а Анна Емельяновна поставила ему четыре за то, что в одном предложении у него два однокоренных слова. Я бы поставила пять, потому что ничего подобного я в жизни больше не слышала. Иногда перед сном я представляю себе, как Алексей Петрович со скальпелем в руке борется за жизнь Порфирия Петровича. А Порфирий Петрович потом отдаёт единственную дочь замуж за сына Алексея Петровича. Так зарождается дружный клан Котовых. Конечно, мало верится в то, что дружбу с Панкратовым и Кожубеем Котов пронесёт через года, но всё равно — это удивительная история. По ней можно снимать кино или телесериал.

У меня нет дедушек и всего одна баба Маша. У бабы Маши ишемическая болезнь сердца, и больше всего на свете она любит телесериалы. В гостях у бабушки я бываю редко, потому что она живёт на четвёртом этаже без лифта. Папа с дядей Колей привезли меня к бабушке два дня назад, наутро после того, как мама ушла из дома. С тех пор мы едим щи с квашеной капустой и сухариками и смотрим канал «Домашний». Сухарики бабушка бросает прямо в тарелку, они разбухают и опять превращаются в тесто.

— Баба, «Интриганка» началась, — ору я бабушке в ухо и до упора жму на стёртую кнопку «Volume».

Баба Маша откладывает вязанье, а я уезжаю на кухню есть суп. Вот уже третий день она вяжет мне шарф из мохера, а мамы всё нет. Шарф получился длинный-предлинный, а мамин абонент недоступен. Такими шарфами, похожими на удавов, обматываются девушки в журнале «Glamour», а мама ушла без перчаток и паспорта. Баба Маша не листает журналов мод, просто она боится бацилл простуды и гриппа. На кухне пахнет кислым и котами, хотя никаких котов у бабы Маши нет. Наверное, от соседей. Я усаживаю Братц и Барби за стол.