Оскар Ремез - Рассказы в косую линейку

— Я больше не буду, — обещаю. — Я буду хорошо вести.

— Ты уже давал слово.

— Я ж его предупредил. Я ж сказал: «Хочешь получить?» А он сказал: «От кого?» Я сказал: «От меня». Он сказал: «давай». Что же мне его экономить? Я сказал: «За боли не отвечаю».

— Как же мне теперь тебе верить, если ты нарушаешь слово? Как же это так получается?

Кто знает как? Получается…

На другой стене — из деревянных клеток выглядывают разноцветные коробочки — диафильмы. Урок уже кончился, второй класс теперь завтракает. Второй класс вынимает огромной кастрюли теплые пирожки, раскладывает их на салфеточки и запивает горячим чаем. Потом прозвенит звонок, второй класс будет смотреть цветные диафильмы, а мы все будем говорить и говорить с Ольгой Ильиничной.

— Ты октябренок?

— Да.

— А где твоя звездочка?

Еще сегодня утром на том месте, где нужно, была звездочка.

— Сломалась та штучка, которая прикалывается.

— Ну, вот видишь! Ну как же с тобой поступить?

— Я больше не буду. Я буду хорошо вести.

— Я не могу тебе верить. Ты бы мне поверил, Богунец, если бы я много раз давала обещания и много раз их не выполняла?

Я, Богунец, снова смотрю на Европу, потом на мы, потом на Ольгу Ильиничну и говорю тихонько:

— Я бы поверил. В последненький разочек.

— Кто знает сказку? — спрашивает Нина Николаевна.

Кто знает — тот и рассказывает.

Оля Семина — про Змея Горыныча.

Тоня Маркина — тоже про Горыныча, только совсем другую.

Ваня Орехов — о том, почему гриф лысый. Гриф — это птица в Бирме. И вообще это — бирманская сказка.

И Люда Павлова, и Таня Крылова, и Шура Ячменников — все хотят рассказывать сказку, и каждому из них Нина Николаевна говорит: «Молодец!», а потом спрашивает:

— Ребята, а что же главное в этих сказках? Что хотел выразить в них народ?

Оля Щеголькова тянет руку. Она — главная отличница класса. Она знает, что народ хотел выразить. Он хотел рас: сказать о своей жизни, о своем прошлом и о своей мечте. А в наше время, говорит Щеголькова, сказка становится былью.

Потом начинает рассказывать сказку проигрыватель. Про Ивана Царевича. Он говорит неживым голосом, и мало кто его слушает.

Кто пишет на парте карандашом.

Кто царапает бритвочкой.

«Кто привязывает к карандашу веревочку.

Кто веревочку от карандаша отвязывает.

Кто смотрит по сторонам.

Кто разглядывает ногти.

Кто опускает платок в щель парты и следит — куда он вылезет.

Кто ест свой воротничок.

Кто самописку.

Кто сосет руку.

Кто учится подмаргивать.

Оля Щеголькова притворяется, что слушает.

И только Юра Семынин слушает по-настоящему. Он слушает и вздыхает.

Иван Царевич вышел на распутье, и перед ним — указатель. Поедешь направо — сам погибнешь, поедешь налево — потеряешь коня.

Все меньший и меньший круг проделывает мембрана и наконец останавливается.

— Понравилась сказка, ребята?

— Да, — дружно отвечаем мы. Тем более что скоро уже звонок.

— А что вам понравилось?

Лучше всех на этот вопрос отвечает Оля Щеголькова. Ей понравилось, что народ в этой сказке выразил свою мечту.

Юра Семынин вздыхает.

— Ты чего? — спрашивает Нина Николаевна.

— Зачем он поехал налево?

— Кто?

— Иван-Царевич. Конь его вез-вез, а он взял и коня погубил.

— Но ему необходимо было раздобыть заветную шкатулку.

— Все равно он неправильно сделал. Такого честного коня погубил. Мне коня жалко!

Нина Николаевна говорит, что Иванушка выбрал, самый разумный путь и ему удалось достичь своей цели.

— Чем можно подтвердить, ребята, — спрашивает она у нас, — что Иванушка действительно был смелым?

Но никто подтверждать не хочет. И не потому, что звенит звонок, а потому, что все мы думаем о коне. Коня жалко.

Шли мы как-то с Васей Кикиным из школы. А на углу две мороженщицы стоят. Румяные от мороза. И кричат весело:

— Эй, кому эскимо за одиннадцать копеек, брикеты по тринадцать, пломбиры по девятнадцать, берите, не зевайте!

Зевать тут не приходится.

Подсчитали мы ресурсы. У Васи на целый пломбир хватило, у меня — на брикет набралось.

Позавидовал я Кикину, да ничего не поделаешь.

Заглотнули мы наши мороженые по-быстрому — чтоб дома не догадались.

А к вечеру у меня горло разболелось. Доктора вызвали. Ангина.

Я Васе Кикину звоню — чтобы он в школе предупредил, что не приду на занятия. А к телефону его бабушка подходит. Вася не может — у него ангина. Да еще непростая. Стрептококковая.

Не зря он, выходит, девятнадцать копеек выложил. Ну и ну! Никогда, значит, заранее завидовать не надо! А утром сказала мне мама, что ночью бред у меня был. И какой странный! Кричал я в бреду:

— Эй, кому ангина за одиннадцать копеек, кому — за тринадцать, стрептококковая — девятнадцать, берите, не зевайте!

— Не знаешь, почему у тебя бред такой странный? — спрашивает мама.

— Не знаю, — говорю.

И, наверное, покраснел. Только краснота наружу не проступила. Все равно у меня жар был. А под жаром красней не красней. Когда жар — человек и так лежит красный, не заметно. Очень даже удобно.

Шесть дней проболел. А Вася Кикин — две недели. И контрольную по русскому пропустил.

Так что не зря все же я ему завидовал!

У меня фамилия есть. И имя.

И учителя меня так и вызывали по фамилии. Или даже по имени.

А Раиса Сергеевна у нас новенькая и никак меня запомнить не может.

— Ну-ка, рядом сидящий с Васильевым! — вызывает. Чего хорошего? И ребята дразниться стали — «рядом сидящий».

Надоело мне это. Сел я за свободную парту. Ну, думаю, теперь Раиса Сергеевна по фамилии меня вы зовет.

А она и вовсе не вызывает. Посмотрит-посмотрит на меня и дальше пойдет.

— Алябин! — другого выкликает. Незапоминающийся я, что ли, такой?

Три урока сидел я один, три урока меня не вызывали. И то ладно!

А потом надоело мне одному, обратно к Васильеву перебрался.

И пошло все сначала:

— Ну-ка, с Васильевым рядом сидящий, ответь нам строение цветка.

Ну, разве это правильно?

Я же не говорю про Раису Сергеевну «за столом стоящая».

Нет, неправильно это — человека, у которого фамилия и имя есть, ни по фамилии, ни по имени не называть!