Оскар Ремез - Рассказы в косую линейку

Мы — первая ступень.

А до нас — семьдесят две ступеньки.

Потому что мы — на самом верху,

мы — четвертый этаж.

Слышите нас?

Это мы бегаем, прыгаем и кидаемся на пол,

это мы поем и кричим.

Это нас вы ругаете там, внизу:

«Кричат не своими голосами!»

А вы не ругайтесь, а прислушайтесь.

Почему не своими?

Каждый кричит свое. Своим голосом.

А кричим потому, что не слушаете.

Мы можем и тихонечко.

Каждому из нас есть о чем рассказать.

Рассказать друг другу и вам заодно.

Про себя. Про соседа.

И про вас — чего это вы забрались

на четвертый этаж.

Чего это вы — не из первого, не из второго,

не из третьего класса, а забрались!

Мы расскажем разные истории —

и смешные,

и серьезные,

и даже чуть-чуть печальные.

Те самые истории,

что произошли в первых,

во вторых и в самых старших — третьих классах.

— Я расскажу!

— Нет, я!

— Не толкайся, я — первый!

Все мы столпились на этой страничке.

И шумим.

И толкаемся.

Каждому охота рассказывать.

Всем сразу нельзя, по порядку придется.

— Вы откуда, девочки?

— Здравствуйте! Мы — из первого «А».

— Про что расскажете?

— Про «Здравствуйте».

— Вот и начинайте.

Будете слушать?

Переверните страничку.

Ольга Ильинична сказала нам:

— Девочки. На вас жалуются. Вы не со всеми здороваетесь.

Мы ответили:

— Потому что не всех еще знаем. Мы еще путаемся.

— Вам надо здороваться со всеми учителями. Всем взрослым говорить первыми «здравствуйте».

И мы стали здороваться со всеми. Без разбору.

И все нам отвечали.

С некоторыми мы даже по два раза здоровались. И они по два раза нам отвечали. И нам это понравилось.

Потом, после уроков, мы вышли на улицу и всем на улице стали говорить «здравствуйте». Первыми.

Идет бабушка с кошелкой.

Мы ей — все разом: «Здравствуйте».

Бабушка как испугается, да как схватит кошелку, да как заглянет в нее — не пропало ли в кошелке что-нибудь, да как припустится со всех ног.

Странная бабушка!

Идет дяденька с портфелем. Толстый дяденька с толстым портфелем.

Мы и ему: «Здравствуйте»!

А он как закричит на нас:

— Посторонитесь!

Невежливый дяденька!

Какая-то тетечка идет по улице. Идет, а сама плачет. Потеряла, наверное, что-нибудь.

Мы ей тихонько сказали:

— Здравствуйте, тетечка!

А она остановилась вдруг, посмотрела на нас и улыбнулась сквозь слезинки:

— Здравствуйте, девочки!

Получается, что разные взрослые ходят по улице. Не все еще научились говорить «здравствуйте».

Но мы все-таки решили говорить. Первыми.

Здравствуйте, люди нашей улицы!

Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

В праздник у нас тихо.

Если б не флаги на соседнем доме — ни за что бы не догадаться что праздник.

Где-то далеко, на Красной площади, командующий на машине принимает парад. И совсем близко он принимает парад — в телевизоре. Но если телевизор включать запрещено и даже нельзя радио слушать — никакого праздника тебе нет.

Я сижу у окошка. Передо мной тетрадка в косую линейку. Я рисую палочки и крючочки. Из них составляется косая буква «П».

Я смотрю на букву и прямо, и сбоку, и со всех сторон.

За окном летает снег. Сначала он кружит снежинками, потом кидается пушистыми снежками.

Все ребята из первого «А» сейчас пробираются по улицам или сидят у телевизоров. Праздник! Я пишу букву «р», потом «а», потом «з». Там, где-то далеко, в воздухе шумит музыка, обмороженные продавщицы наперебой торгуют мороженым. Там весело.

И, кажется, никто в целом свете не сидит у окошка и не выводит букву «д» с хвостиком.

После хвостика я устраиваю себе переменку и гляжу в окно.

Снег больше не кидается снежками, он сыплется мелкой крупой. На подоконнике сидит кот по фамилии Пушистый.

Пушистого тоже не взяли на праздник.

Но ему не задано писать буквы в тетрадку.

Пушистому нравится, как летит снег. Он любит смотреть снег больше, чем телевизор. Телевизора Пушистый пугается.

А как легко подойти к телевизору, повернуть левый рычажок вправо, и сам командующий парадом поедет по стеклу из конца в конец.

И никто об этом не узнает.

Ни мама, ни папа, ни Вера Семеновна.

Я смотрю на Пушистого. Пушистый — на снег.

Я встаю и иду к телевизору.

Пушистый оборачивается и смотрит на меня понимающими глазами.

«Давай включай, — словно говорит он, — не бойся, я никому не скажу!»

Я представляю себе, что включаю телевизор, смотрю парад, и ничегошеньки не случается. Это останется секретом на всю жизнь. Секретом. Моим и Пушистого.

Только как трудно будет жить мне всю следующую жизнь. С этим секретом. О котором никто не узнает. Ни мама, ни папа, ни Вера Семеновна.

Никому нельзя будет рассказать этого. Никому, всю жизнь. Пушистому хорошо — он говорить не умеет.

А мне?

Придут мама, папа, скажут: «Ну вот, занимался честно, молодец!» Что тогда?

Я хожу, хожу по комнате и возвращаюсь к окошку. Я вывожу букву «н», за ней «и», потом «к».

Я смотрю на косенькое слово «праздник» и сверху, и сбоку, и со всех сторон. Я вывожу его еще раз. И смотрю в окно. Флаг треплет снегом, но я теперь знаю — это мой флаг. Потому что я, может быть, один и тружусь сегодня во всем трудовом мире.

Нет, не один я! Многие! И рабочие на заводе, который не останавливается ни на минуту, и ученые, которым никогда нет покоя, и милиционеры, которые охраняют порядок, и пограничники, которые зорко смотрят вокруг.

Я работаю сегодня вместе с ними. И Пушистый перестает смотреть на снег и смотрит, как я работаю.

А снег все летит и летит. Он уже не кружится, не падает хлопьями, не сыплется мелкой крупой. Он идет теперь в косую линейку. Так, что по всему снегу из конца в конец можно вычертить косыми буквами трудное слово «праздник».