Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

— Значит, что — он не любит меня? — спросил Димка.

— Как это не любит? А пирожки забыл? Не любил бы — не принес! А то вон целый пакетище!

— Все равно предатель! — просопел Димка.

— А если бы нам первым пришло в голову сделать разведку в «Зарницу», ты бы пошел? — спросил я.

— Конечно, бы! И еще как!

— И я бы пошел! Потому что это не предательство, а лагерь на лагерь, как на войне, понимаешь? - Димка, раздумывая, не успокаивался. — Значит, и для нас «Ермак» важнее одного Феди! Вот пробраться бы к ним и разведать!

— Я проберусь! Тоже скажу, что брата навестить!

— Дважды такой номер не проходит! Там не дураки.

— Тогда другое придумаем! Ох, и подстроим мы им! — воскликнул со слезами на глазах Димка, прижимая кулаки к груди и трясясь всем телом.— Острова не останется, не то что лагеря! Ниже плотины работает земснаряд, подговорим его — он мигом рассосет остров! Палатки — ух, мачта — плюх, «зеленые» — буль-буль, а земснаряд, сосет и сосет! — Димка яростно хапал и хапал пальцами воздух, услаждая душу, готовую к отмщению.

На «Маяк» явилась смена с паролем «Загадка». Мы оставили им плащ-палатку с биноклем, собрали у костра Алькины коряжки в рюкзак и побрели. Задоля был подавлен, считая, наверно, себя виноватым во всех наших бедах, которые внешне начались действительно с того момента, когда он отпустил меня с поста, хотя враг в это время уже подступал к лагерю.

Давлет с Гурьевым вернулись из «Зарницы» только перед ужином. С ними был и Алька, осунувшийся за полдня так, как будто не ел неделю. Я столько напереживался с его пропажей и поисками, что глядел на него как на выходца с того света.

Рассказ Альки был краток.

На него напали как раз тогда, когда я нырнул под корень,— за нами, похоже, уже следили. Альке сунули кляп — вот специалисты по кляпам! — и оттащили в ложбинку. А потом, когда я, накричавшись, убежал, зеленые вывели его за перевал, к дороге, где их поджидала машина, завязали глаза и увезли. Спрашивали только одно: фамилию или домашний адрес, уверяя, что хотят отправить его домой, как Давлет и предполагал. Но Алька, помня приказ по лагерю, твердил — Берта-у-мольберта из «Ермака».

Сперва мы обступили Альку втроем: я, Димка и Мальчик Билл, но тут же стали подходить новые а новые, и вокруг художника сбилась целая толпа. Ему пожимали руки, трясли за плечи, переспрашивали, уточняли, а больше просто глазели, разинув рты — еще бы, Алька был героем дня! Чувствовалось, что он очень устал, но улыбался, кивал и отвечал, как космонавт, дающий свое первое интервью после приземления, едва выбравшись из капсулы.

Я вдруг сказал решительно:

— Ну, хватит!

— Подожди! — не унимался Димка.— Ты испугался?

— Нет, — просто ответил Алька.— Только в первый момент, когда меня сбили с ног. Да и то не успел испугаться — сразу увидел береты, зеленую форму и понял, что это не звери и не какие-то инопланетяне, а наши же. Разозлился, правда! Вырывался. Кому-то заехал локтем в нос, до крови. Меня связали. Ну, это естественно. А вот у Семки было посерьезней! — уважительно и с некоторой завистью заметил вдруг Алька, слегка потрепав меня по загривку, и я просиял, поняв, что Берта-у-мольберта уже в курсе всех моих приключений.

— Это мы знаем!—заявил Димка.

Ударила рында.

Выручили, значит! Ура-а!.. Никогда еще ее звуки не казались мне такими родными и никогда я еще с таким восторгом не летел на плац!.. Да, рында уже висела на месте! И флаг был вызволен, но его Филипп Андреевич показал нам лишь с балкона, заметив, что сегодня, в день поражения, мы его не будем поднимать. Потом мичманы раздали похищенную одежду. Одну форму, которая была на Сирдаре, руководство «Зарницы» оставило себе как трофей для лагерного музея. Для музея же Давлету пришлось подписать акт о капитуляции «Ермака». Филипп Андреевич помолчал. Нам было понятно, что печальнее этого события в его жизни не было.

Притихли и мы.

— Внимание! — объявил начальник. — За преданность лагерю «Ермак» художник Альберт Гурьев, под кодовой кличкой Берта-у-мольберта, зачисляется в личный состав.

Алька, как всегда во время торжественных построений, сидевший возле нижнего кубрика, поднялся и смущенно запереминался с ноги на ногу, не зная, что говорить и что делать. По всему было видно, что такой оборот был для него полной неожиданностью — значит, Филипп Андреевич и дядя Игорь решили это за его спиной.

Давлет спросил:

— Гурьев-младший, есть возражения?

— Да нет, кажется! — Алька пожал плечами.

— Кажется или нет?

— Нет! — тверже ответил тот.

— Прекрасно! Юнга Гурьев, выйти к мачте!

Алька замешкался, но дядя Игорь подтолкнул его, и он вышел, смутившись еще больше.

— Выбирай экипаж! — приказал начальник.

Обежав глазами экипажи, художник остановился на нашем шкентеле и вдруг выкрикнул:

— Абориген!

— Встать в строй!

— Есть!

Все произошло так быстро, что я опомнился лишь тогда, когда Берта-у-мольберта встал в середину нашего строя. Димка тронул меня локтем и шепнул:

— А ведь не хотел!

— Значит, захотел.

И тут Давлет вызвал:

— Юнга Полыгин! — Вздрогнув, я вышагнул. — За мужество и находчивость, проявленные при защите лагеря «Ермак», юнге Полыгину объявляется благодарность! В качестве поощрения — суточное увольнение домой! И как награда — морской ремень в вечное пользование!

У меня перехватило горло. Чувствуя, что вот-вог захлебнусь слезами, я торопливо выкрикнул:

— Служу Советскому Союзу!

Димка завидовал моему увольнению.

Сперва завидовал с молчаливым сопением, а потом зло заговорил о «зеленых», которые, как нарочно, напали на лагерь в его, Димкино, отсутствие, а присутствуй он при этом, все вышло бы по-другому, неизвестно как в точности, но точно — по-другому! Во всяком случае, увольнение-то уж он себе тоже заработал! Димка даже хотел идти со мной к Филиппу Андреевичу и авансом проситься в это самое увольнение, но, поостыв, раздумал, а поостыв еще чуток, поклялся заслужить отпуск в ближайшее время. Успокоившись же окончательно, друг поручил мне слетать к ним на подстанцию, похвастать формой, рассказать о нашем житье-бытье и, если подвернется Федяй, набить ему предательскую морду. Но последний наказ Димка туг же отменил, сказав, что сделает это собственноручно.

Я пообещал.

Утром, после завтрака, я отправился в штаб.

Море было спокойным, небо синим, солнце — ядреным. На крыше дебаркадера из пяти букв «ЕРМАК» остались лишь три — «РМК», согласные, а гласные, словно более легкие, сдуло вчерашним штормом.

Давлет что-то отшлепывал на машинке. I

— Разрешите...— начал я.

— Умеешь, умеешь!—с улыбкой перебил Филипп Андреевич, выдернул из машинки лист, вставил маленький квадратик, отстукал, подписал и протянул мне.— Вот типа увольнительная! До завтра! До четырнадцати ноль-ноль!