Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

Вдруг я замер.

Среди нанесенных штормом бревен, метрах в пяти от берега, на воде покоился большой белый крест, сколоченный из неошкуренных и кривоватых лесин березы. Не знаю, размыло ли где-то могилу, или туристы сделали его для каких-то своих целей, но мне стало жутко. Сразу представился стоящий под крестом утопленник, и вороны сразу приобрели зловещий смысл.

Я чуть не повернул назад, но впереди увидел «первое чудо» — «Каторжника» — и почти обрадовался. Рысью миновав крест, я подбежал к пню и с нервным гоготком захлопал его по глянцеватому боку, шевельнув донельзя ржавые цепи.

— Привет, старикан! Привет!—забормотал я, пытаясь взбодрить себя собственным голосом.— Как ты тут? Не скучаешь? Поклон тебе от Берты-у-мольберта! Он тебя скоро в музей сдаст! Так что крепись, декабрист!—Причудливые, широкие трещины на срезе пня узором своим походили на огромную снежинку, и я суматошно подумал, что если в них насыпать земли, да если сюда нанесет семян, то вырастет на макушке «Каторжника» зеленая шевелюра. — Что передать «второму чуду», привет? Ладно, так и быть, передам!

Чуть не выпустив Шкилдессу, я маханул на обрывчик и без оглядки стал карабкаться вверх. У «Трезубца» я лишь задрал голову на зубцы, но не остановился. Комаров и удары веток не чувствовал, колодины переползал, заросли кустарника пропарывал, выставив вперед темя и закрыв глаза. На тот злосчастный корень, с задранными лапами, где я потерял вчера драгоценную минуту, я покосился почти с ненавистью. Двоих нас бы не взяли! По крайней мере, один-то уж, скорее всего — я, увернулся бы и примчался в лагерь! И не было бы паники! И мы бы ждали противника, если бы он вообще посмел напасть!

У «третьего чуда» я перевел дух, с ходу упав на колени.

Вороны пропали.

Страх отступил, остался внизу.

Значит, вот отсюда, от этого безымянного чуда, я начал свое ошалелое бегство. Интересно, в какую сторону? Кажется, вон в ту, на сосну, готовую упасть. Я поднялся и, не выпуская Шкилдессу, пошел, пошел зигзагами, пристально всматриваясь в помятую траву. Флажки мои могли подобрать пацаны, прочесывавшие лес, но могли и не подобрать. У наклонной сосны я вдруг припомнил, что где-то падал, за что-то запнувшись. Где? За что? И уже без примет, чутьем двинулся дальше.

Флажки — о, счастье! — я заметил раньше, чем опознал место своего падения. Как они торчали за голенищем, скрученные в одно, так и лежали на траве. Ссадив Шкилдессу, я схватил их и встряхнул, расправляя красные прямоугольники. Флажки мы делали сами, мичман Чиж раздал только тряпицы, а ручки — кто из чего. У меня сперва были из осиновых веток, неровные, а потом Егор Семеныч, подружившись со Шкилдессой, дал мне барабанные палочки, оказавшиеся в лагерном имуществе без барабана. На обеих я вырезал «СП» — Семен Полыгин. Вот они, эти буковки — «СП»!

Глубоко вздохнув, я размашисто просемафорил в сторону моря неизвестно кому — «Спасибо!»

Возвращался я напрямик, не спеша, так, чтобы кошка поспевала за мной. Я ощущал в себе удивительный покой и уверенность — теперь я был совершенно чист перед собой и перед лагерем.

Машина стояла на месте,- капот мотора был опущен, Рая в купальнике, мылась, забредя по колено в воду. Значит, все отлажено, скоро в путь! Стройная и красивая, еще молодая, но уже старая — лет двадцати пяти, шоферша наша вне кабины не походила на шофершу, зато в кабине была именно такой, какой шоферша, по-моему, и должна быть. «Крокодил» держался там же, но развернулся мордой к лиственнице, словно хотел напасть на свою единственную соседку в бухте, или, наоборот, наладить с ней контакт. Именно присутствием «Крокодила» я объяснил то, что Рая зашла в воду лишь по колено,— боялась дальше, боялась не успеть выскочить, если аллигатор вдруг метнется к ней.

Я усмехнулся.

Из тира доносился гомон юнг и выстрелы воздушен. Чтобы у хозкорпуса был морской вид, окна в тире сделали круглыми, в виде иллюминаторов, но без стекол, и обвели их снизу красной, а сверху белой краской — под спасательные круги. Иногда из окон кто-нибудь выглядывал и с воровской поспешностью, пользуясь, наверно, тем, что командир отвлекался, стрелял по птичкам и еловым шишкам, но мимо.

На балконе, в зеленой тени пластикового козырька, Гурьев-старший, в свитере и джинсах, обтягивал продолговатые рамы синей материей. Из мастерской, что-то жуя, выглянул Алька и, увидев меня, крикнул:

— Ушки! Ты еще здесь?

— Да вот!

— Поднимись-ка сюда!

— Сейчас.

Я положил у стены рюкзак, посадил на него кошку, а сам поднялся на балкон.

— Здрасьте, — поздоровался я с дядей Игорем.

— Привет, привет, вояка! — улыбаясь отозвался Алькин отец.

Алька затянул меня в кабинет.

— На, пожуй!— сказал он и сунул мне бутерброд с тонкими, в мелких жиринках, пластиками колбасы.— Московская! Папин гостинец! До обеда далеко, а есть хочется — как первобытному! Кажется, век не ел! Вкусно?

— М-м!

— Мичман Чиж меня и Земноводного по строевой гонял! С меня семь потов, а с Мишки — все четырнадцать!— смеясь, признался Алька.— Но ничего! Я даже рад! А минут через десять велено заступать на пост «Шлагбаум»! Так что, Ушки-на-макушке, теперь от меня будет зависеть — пустить тебя в увольнение или нет!

— Ха-ха!

— На еще бутерброд!

Я не отказался.

На трехъярусных полках справа и слева теснились банки с красками, с кистями, флаконы с нерусскими надписями, щетки, стамески, кривые ножи и коряжки, коряжки, коряжки, покрытые лаком, матовые, опаленные паяльной лампой и потом ошкуренные — скопище диковинных финтифлюшек, то похожих на что-то, то ни на что не похожих. На гвоздях висели картонные трафареты. У потолка, вдоль задней стены, на таких же ржавых цепях, какими был опутан «Каторжник", держалась Алькина кровать, которую он сам смастерил из горбылей. Капризы художника! Или тайны!

Пахло как дома после ремонта.

— Слушай, Альк! — встрепенулся вдруг я. — А как ты назвал третье чудо? Я там только что был! На экскурсии! Первое — «Каторжник», второе — «Трезубец», а третье?

— Никак.

— Как — никак?

— Не успел. Может — «Штопор»?

— Точно! «Штопор»! Ха-ха-ха! — радостно хохотнул я. — И я так же назвал! Во совпадение! Шедевр!

— Шедевр!.. Семк, а хочешь, я тебе что-нибудь подарю, а? — внезапно спросил Алька,

— Что?

— А хочешь?

— Хочу.

— Выбирай! Любую коряжку!

— Хм! А вдруг я самую ценную выберу?

— Пожалуйста!

Я медленно обошел все полки, потом опустился на корточки и оглядел под столом ворох пока не обработанных коряжек. Из трех-пяти еще можно было бы выбрать, но из полусотни?.. Я опять обратился к полкам.

— Знаешь, Берта, дай сам, а?

— Нет уж, выбирай! Проверим твой вкус!

— Да какой вкус! Вот бутерброд — эго вкус, это я понимаю! А тут!..