Ян Ларри - Как это было

— Я с небольшими деньгами начал, — щурился Прокофий.

— Ты — другое дело… Ты один, Прокофий!

— Он без денег начал? — кричал Федоров. — Батька твой всю революцию спекуляцией занимался, а ты говоришь без денег.

— А ты считал наши деньги?

— Не считал, да знаю… Культурный хозяин какой выискался! А я тебе так скажу, сейчас ты одного батрака взял, а через год на пятерых станешь ездить.

— Забрехал, залаял!

— Не брешу, а правду-матку режу… Хозяйство-то, чать, расширять будешь? А станешь расширять, — рабочие руки беспременно понадобятся. И вырастешь ты, красный боец, в кулака-мироеда. Ей-бо право!

— Ври больше! Будто я не с беднотой теперь?

— Теперь да! А погоди немного — и отойдешь… Комиссар был у нас в полку, так он завсегда говорил бывало: волки травой не питаются. А ты, брат, батраками стал питаться. Кровь сосешь батрачью.

Дядя Прокофий злился и грозил оторвать Сережке голову, если он назовет его еще раз кулаком.

— Ага, не нравится? — не унимался Федоров. Красный боец протестует? Не желает кулаком называться, а сам мордой, что лиса в кувшин, в кулацкое хозяйство залез. Не выдернуть морды-то. А разбить кувшин, поди, жалко?

Что еще говорили мужики, ребята не слышали. Густой и липкий сон обволок братьев, и они крепко уснули, сложив головы на подоконник.

А когда батька перетаскивал их сонных на полати, Мишка видел во сне трубу и в трубе веселого парня с гармошкою в руках, а Костя плавал в огромном стакане чая и ел большими ломтями халву.

На дворе стояла жара. Днем почти невозможно было показаться в поле, а ночи тоже не приносили прохлады. Они были душные и такие нагретые, что даже в садах нельзя было спать от жары.

Словно бедствие обрушилось ни деревню.

Траву так выжгло, что скот возвращался голодным с пастбищ и ревел в хлевах, картошка вяла, выросла в орех величиной и такой осталась. Подгорелый овес еле отрос от земли. Ячмень пожелтел, а рожь высыхала до времени, белея пустыми колосьями.

Крестьяне с печальной безнадежностью поглядывали на закат, не изменится ли погода, но небо было без туч и словно залито стеклянным, белесоватым заревом, а солнце заходило чистое, не омраченное ни одним облачком.

Поля замирали и увядали все больше, недозрелый плод падал с деревьев, колодцы высыхали, и даже в озере вода отступила от камышей и кое-где из-под воды торчали черные коряги.

— Плохо дело, ребята, — говорил очкастый.

В эти дни Мишка и Костя не отходили от очкастого ни на шаг. Они бродили по полям и лесам, увязали в болотах, шныряли вокруг озера, собирая разные лекарственные травы.

Многое узнали за эти дни ребята.

Иными глазами начали смотреть они на травы, на все растения.

Узнали они, что явер, или, как его называл очкастый, аир болотный, имеет ценные корни, кожица которых идет для приготовления духов и ликеров, а самый корень употребляется при болезнях желудка и зубной боли.

Простая полынь, на которую в деревне и внимания-то никто не обращает, по словам очкастого, шла в сушеном виде на приготовление разных примочек, а также употреблялась для изгнания глистов.

Прошло не более месяца, а ребята уже знали, что листья и корни сонной одури или белладонны, помогают при грыже и падучей болезни, корни папоротника идут на приготовление филиксовой кислоты, бледно-лиловый безвременник помогает при подагре и ревматизма, цветы ландыша хороши при болезни сердца.

Ромашка, донник, ятрыжник, подорожник и даже кора крушины и бузины, цветы липы, корни одуванчика — все это оказалось очень нужным и ценным.

Если раньше ребята равнодушно проходили мимо мать-мачехи, то теперь или Мишка или Костя говорили:

— Надо бы бабке нарвать против кашля.

Однажды Мишка, насушив листьев мать-мачехи в коробке очкастого, завернул их в бумагу и сунул в карман.

— Зачем тебе это? — поинтересовался очкастый.

— Бабку буду лечить. Кашляет она у нас.

Очкастый схватился руками за голову:

— Караул!

Притянув Мишку к себе, он пытливо заглянул ему в глаза и с тревогой в голосе спросил:

— Ты, Мишка, как? Первый раз это… Лечить-то собрался? Или лечил уже кого?

— Сичас не лечил, — сказал Мишка.

— Ну и хорошо, — обрадовался очкастый, — и не лечи никого, голубчик. Среди этих трав, ну вот хоть бы этот горицвет, сонная одурь, ландыш и многие другие — очень ядовиты. Их сначала нужно особо приготовить в аптеке, потом смешать с другими травами и тогда только и то в разных для каждого человека порциях можно давать их… Ишь ты, какой профессор нашелся? А вдруг бабка от твоего лекарства умрет, что тогда будет? Ведь жалко бабку-то?

— Ясно, жалко! Она с Шуркой няньчится, а умрет, так нас заставят.

— Ну, вот, видишь!

Вечерами Мишка и Костя слушали радио, очкастый писал что-то, потом вместе пили чай. Иногда на чистую половину заходил Грибакин. Усмехаясь и конфузясь, он брал наушники и так вот, с наушниками на лохматой голове, простаивал долгое время. А потом передавал наушники кому-нибудь из ребят и качал головой.

— И до чего это доходит техника?! Хлеще, ить, поповского граммофона шпарит!

И до чего это доходит техника?!

Иногда очкастый разбирал приемник, рассказывал, как все это устроено, почему слышно, для чего привинчены разные части, а потом заставлял и Мишку и Костю по очереди собирать приемник.

А в полях шаталась засуха.

Однажды, когда было так жарко, душно и парно, что птицы даже падали без чувств и коровы жалобно мычали на сожженных пастбищах, когда все казалось дышало из последних сил, — в белом зное солнца вдруг потемнело и помутнело, словно кто-то кинул в него горстью золы, а вскоре где-то в вышине загремело, словно стая птиц захлопала железными крыльями.

Стало жутко и тихо.

Вдалеке за озером загрохотал гром. Ветер пролетел по дорогам, поднимая желтые столбы пыли. Над полями сверкнули зигзагами молнии и вдруг посыпались на землю одна за другой. Казалось небо хлестало землю огненным бичем.

И снова зарокотал гром.

Все закружилось, заклубилось, солнце погасло, какая-то муть разлилась над землей и разбушевалась такая гроза, что в клубившемся мраке лились лишь струи ослепительного света, гремели раскаты грома, шумел ливень и глухо стонали деревья и ветер.

Гроза продолжалась часа два. Колосья полегли. По дорогам потекли целые реки вспененной воды, и чуть только переставало на минуту и начинало проясняться, как тотчас снова раздавался гром, словно тысячи телег мчались по мерзлой земле, и снова лил дождь как из ведра.

Мамка зажгла перед иконами лампаду. Растрепанная и плачущая она упала на колени, истово крестила себя широким крестом беспрестанно шевеля бледными губами.