Екатерина Мурашова - Дверь, открытая всегда

– Ну хорошо, – Родион стаскивает перчатки, нервно мнет их в пальцах. – Ты с кем-то что-то не поделил. А я-то тут при чем? Обратись в милицию. Если ты не виноват, они…

– А что я им скажу? У меня же доказательств никаких нет. Угрожали убить? Кто? Где? Когда? Где свидетели? Не станет милиция в этом разбираться – сам знаешь. Я же не депутат какой. Да и тех стреляют. Вот когда убьют – тогда и будут искать. Может быть. Потому что за меня даже в розыск подать некому. А тебя, Родион, совесть замучает… Замучает ведь?…

– Отстань ты от меня! – почти истерически кричит Родион. – Не мое это дело, понял?! Я не хочу!

– Трусишь, – примирительно, по-взрослому говорит Шпень. – Это нормально. Но ты послушай. Я же тебе не за так предлагаю. Там очень большие деньги могут быть. Про Швейцарские банки слыхал?

– Опять в долю?! Отвяжись! Я сам в милицию пойду! – визжит Родион.

– Не пойдешь, – спокойно возражает Шпень. – Потому что тогда и тебя могут замочить. Вдруг они сейчас за нами следят?

После этих слов Родион видимо ломается – опускает плечи, прижимает к груди сжатые кулаки, испуганно оглядывается по сторонам, лицо бледное, зрачки за очками расширены.

– Кто – они? – шепчет он.

Шпень удовлетворенно вздыхает – его психологическая атака удалась на все сто процентов.

– Пойдем в садик, я тебе все расскажу, – говорит он. – Не трусь, все будет тип-топ. Неужели тебе никогда не хотелось клад найти? Настоящий? Разбогатеть?

– Клад?… – в испуганных глазах Родиона появляется какое-то подобие интереса.

– Во! – радуется Шпень. – Пошли скорее!

Шпень и Родион сидят в чахлом садике на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье. Оба мелко трясутся от холода и пронизывающего ветра.

– У меня была нора, – рассказывает Шпень. – Лежанка, примус, все дела. Я там жил, когда папаша в загул уходил. Никто про нору не знал, я там доску одну хитро приспособил, вроде прибита, а отодвинуть можно…

– А мама тебя отпускала?…

– Мама у меня умерла. Давно. Уже три года.

– Прости…

– Да ты-то тут причем?… В общем, пришли в мою нору какие-то хмыри, а я как раз там ночевал…

– Скажи, Шпендик, они говорили, что украли эту штуку именно из музея?

– Нет, но я сам допер. Говорили, что можно вернуть в музей. Откуда ж взяли?

– Ты не поверишь, но я, кажется, знаю, что именно они украли.

– Да ну? Откуда ж тебе знать?

– Понимаешь, мой отец – историк, работает в разных местах, но и в музее тоже. Мы как раз с ним недавно разговаривали и он мне рассказал, что одна штука пропала по дороге в Питер. Очень ценная. И тоже называл ее чашей.

– Вот это классно! – восхитился Шпень. – И что же теперь?

– Теперь мы должны ее найти…

– И загнать подороже…

– Да ты что, Шпень! Это же… ну, принадлежит России. Достояние республики – вот!

– Да что мне до этой республики! – с горечью говорит Шпень. – Что я ей? Мне жрать нечего, одеть – это правда. Будут деньги, буду жить по-королевски!

– По-королевски – это как? – искренне интересуется Родион.

– Ну… пирожные жрать каждый день, каждый день – в компьютерный клуб, потом – машину куплю, квартиру…

– А я бы в Англию учиться поехал, или в Америку… – вздыхает Родион. – Только смотри: никто ж тебе не позволит эту штуку продать. Ты же не знаешь как, и я тоже. Убьют раньше. А вот если ее найти и в музей отдать, то сразу всем все ясно – и милиции, и этим, бандитам… И никто тебя пальцем не тронет – чаша-то уже в музее…

– В чем-то ты прав, конечно, – вздыхает и Шпень. – В общем, сначала нужно ее отыскать, у них спереть, а потом – будем делать посмотреть. Так?

– Так, – соглашается Родион. – А как искать?

– Ловить будем на живца, – говорит Шпень. – Живец – это я. Рыбак – ты и… еще есть задумка. Понял?

– Не очень, но… но я согласен! – с воодушевлением говорит Родион. – Мне все говорят, что я… ну, не от мира сего. Вот я бы и доказал!

– Ну, тут они правы, конечно, – рассудительно говорит Шпень. – Ты… маленько этого… действительно, – Шпень крутит пальцем у виска. – Я еще там, на рынке, заметил. Но мне же этого и надо! – доверительно заканчивает он.

Родион пытается обидеться, но у него как-то не получается. Поэтому он машет рукой:

– Сам такой!

– А то! – соглашается Шпень.

Вечер. Анка и Сережка медленно идут по кромке набережной Стрелки Васильевского острова. Вода у берега совсем черная. Мимо, постукивая палочкой, проходит бодрый пенсионер, что-то напевает себе под нос. Сверху слышен шум подъехавших автомобилей, веселые крики, высокий юноша несет на руках девушку в белом платье и наброшенной на плечи куртке. Девушка болтает ногами в перламутровых босоножках, смеется. Потом оба замирают на краю, смотрят на черную Неву, подсвеченную прожекторами Петропавловку, прогулочный пароходик в акватории, увешанный фонариками, похожий на елочную игрушку. С пароходика волнами доносится музыка, наверху шелестят кронами еще не облетевшие липы.

– Красивый у нас город, правда? – тихо говорит девушка.

– Самый лучший! – горячо подтверждает юноша. – И ты – самая лучшая девушка в самом лучшем городе!

– Смотри, свадьба! – шепчет Анка Сережке.

– Ну и чего? – Сережка пожимает плечами.

Девушка замечает мальчика и девочку, указывает на них юноше.

– Давай загадаем, чтобы они тоже были счастливы вместе! И после свадьбы пришли сюда!

Юноша смеется, подмигивает Сережке, показывает знак «виктории». Сережка презрительно хмыкает, отворачивается, Анка носком ботинка ковыряет лед.

– Им было всего лишь тринадцать.

Но были они ленинградцы… – напевает сбоку пенсионер и тоже подмигивает детям.

– До чего надоело мелким быть! – с сердцем говорит Сережка. – Скорее бы уж что-нибудь настоящее!

– А мне ничего – нравится, – удивляется Анка.

Анка и Сережка прощаются возле дверей клуба «Хоббит».

– Может зайдешь все же? – спрашивает Сережка. – Там прикольно. И деньги у меня сегодня есть. На двоих хватит.

– Нет, у меня через полчаса занятия в цирковой школе. Да и не нравится мне. Жмешь на кнопки – и все. Никакого интереса.

– Да ты, Анка, не понимаешь!.. – Сережкины глаза вспыхивают, он хватает Анку за руку.

– Здравствуй, Анка, я твой Петька! – двое подростков выходят из дверей клуба, один из них насмешливо нахлобучивает на лицо Сережке вязаную шапку. Подростки ненамного постарше, но значительно крупнее Сережки.

– А Анка-то у тебя ничего, фигуристая! – подхватывает второй. – Я, пожалуй, буду Василий Иванычем. А ты, Никит? Пойдешь, Анка, с двумя Василий Иванычами гулять?

Сережка молча сдергивает шапку и картинно отбрасывает ее в сторону, в грязь, становится в каратистскую стойку, упрямо наклоняет голову. В этот момент он похож на бычка из мультфильма. Подростки хохочут. Несмотря на все демонстрации, им трудно воспринять Сережку всерьез.